— Почему?
— Настоящая женщина не выйдет замуж за эскимоса! — решительно заявил Тэгрын. — Разве вы не заметили: в нашем селении почти никто не говорит по-эскимосски, зато каждый нуукэнец знает чукотский язык.
— Ты думаешь — это хорошо? — спросил Сорокин.
— Не знаю, — ответил Тэгрын. — Так повелось…
— Советская власть против того, чтобы один народ считался хуже другого, — сказал Сорокин. — Все должны жить в дружбе.
— А мы и живем в дружбе, — добродушно ответил Тэгрын. — Не ссоримся, не ругаемся.
— А девушек не отдаете замуж.
— Так кто же пойдет? — удивился Тэгрын. — За эскимоса разве пойдет настоящая женщина?
Разговор был трудный, и Сорокин прервал его, погрузившись в раздумья.
В этом заброшенном краю имелся свой национальный вопрос, который на первый взгляд был незаметен. Но кое-какие наблюдения на этот счет учитель уже сделал. Сам язык оказался удивительно верным источником сведений. Все, что относилось к себе самому, к своему народу, чукчи отмечали приставкой — лыги, что означало — истинный, подлинный, правильный. И сам чукча называл себя «лыгъоравэтльаном» — человеком в истинном, в правильном значении этого слова. И жилище его было «лыгэраном», «подлинным жилищем», соответственно обозначалась обувь, одежда, а женщина называлась ни много, ни мало — «лыгипэвыскэт» — «настоящая женщина». Сам же язык именовался «лыгэвэтгав», то есть «истинная речь», верный источник знаний об окружающей жизни, кладезь всяких мудростей. Надо отдать должное: лыгэвэтгав оказался языком богатым, гибким, способным выражать даже такие понятия, которые ранее не были известны чукчам. Порой на уроках Сорокин увлекался и придумывал с помощью своих учеников названия на первый взгляд мудреные, но точные. Когда зашла речь о домашней птице тангитанов — петухе, то после долгих поисков было найдено такое название: «клегтанныгатла», что переводилось весьма неуклюже, «самец-тангитан-птица», но зато ни у кого из чукчей оно не вызвало сомнений. Сорокин вживался в лыгэвэтгав.
Обогнули один мыс, другой. На исходе был уже третий час пути.
— Вон Нуукэн, — Тэгрын показал оленьей рукавицей.
Но как Сорокин ни напрягал зрение, не мог он увидеть ничего похожего на человеческое жилье. Всюду высились нагромождения заснеженных скал. Мелькнул торчащий из черных камней крест — памятник Семену Дежневу, а чуть дальше — труба, над которой вился дымок. Значит, жива Лена. Недели три назад она прислала отчаянное письмо — просила угля. Тогда в Нуукэн снарядили караван собачьих нарт с пятнадцатью мешками топлива и в придачу послали оленью тушу, выторгованную у кочевников за десять плиток кирпичного чая.
Сорокин вспомнил последнюю встречу с Леной поздней осенью на обратном пути из Америки… Думая о ней, он испытывал теплое волнение и радость от того, что снова увидит девушку, услышит ее голос.
Почуяв близость жилья, собаки потянули сильнее, и парта быстро достигла тропы, ведущей наверх.
Покрикивая на собак, Тэгрын повел упряжку к зданию школы. Леночка в цветастой камлейке с остроконечным капюшоном, отороченным мехом полярного волка, в нарядных белых торбазах, в замшевых вышитых перчатках стояла возле домика. Большие синие глаза ее выделялись на посмуглевшем лице.
— Петя! — Она бросилась навстречу, но внезапно, словно наткнувшись на невидимую преграду, остановилась, сняла перчатку и протянула руку.
— Здравствуй, Петя.
— Здравствуй, Лена. Здоровье, я вижу, у тебя хорошее?
— Да и ты выглядишь неплохо. Пополнел даже.
Стоявшие рядом с учительницей эскимосы чинно поздоровались с Сорокиным.
— Ну, пошли, погреемся. — Лена повела Сорокина за собой.
В комнате под потолком висела настоящая керосиновая лампа.
— Откуда у тебя это чудо? — удивился Сорокин.
— У Татмирака нашла! Она у него валялась без дела. И керосина целый бочонок был.
— А ведь я приехал за тобой, — сказал Сорокин.
— За мной? — удивилась Лена.
— Ну да! Мы устраиваем новогоднюю елку! Приглашаем тебя и твоих учеников.
— Петя! Какие вы молодцы! Вот здорово придумали! — воскликнула Лена. — Надо предупредить людей.
Когда они пришли в ярангу Утоюка, там уже толпился народ — собрались родители учеников. Они обступили Лену и принялись наперебой расспрашивать об этом тангитанском обычае.
— Это очень веселый праздник! — объясняла Лена, путая русские и эскимосские слова. — Мы будем много петь и плясать!
Один дряхлый эскимос со слезящимися глазами попросил тишины и сообщил, что знает об этом обряде. Он как-то зимовал у своих дальних сородичей, живущих на Алеутских островах. Там с незапамятных времен исповедуют русскую веру.
Уговорившись выехать завтра поутру, Сорокин с Леной отправились в школьный дом. Темное небо ярко прочерчивал Млечный Путь. Чукчи называют его Песчаной рекой — если приглядеться, на ее берегах можно увидеть путников, застрявших вместе со своими санями.
Карабкаясь по крутым заледенелым тропам Нуукэна, Сорокин рассказывал Лене о чукотском звездном небе. Часто, чтобы не упасть, приходилось поддерживать друг друга, и каждый раз от прикосновения к девушке Сорокина охватывало какое-то незнакомое, волнующее чувство.
В школе Лена зажгла лампу.
Сорокин бережно привлек девушку к себе, заглянул ей в глаза и… понял все. Глаза ее светились счастьем, они были нежными и теплыми. Оба вдруг ощутили и радость, и боль, и какую-то особенную неповторимость этой минуты. Но вот Лена выскользнула из его объятий и тотчас вспыхнула.
Теперь они оба, до этого не умолкавшие, вдруг перестали разговаривать и лишь обменивались взглядами и смущенными улыбками.
Посреди ночи Сорокин неожиданно проснулся. Кругом было тихо. Потом вдруг послышалось легкое дыхание.
— Это я… Не сердись.
— Не сержусь, — с трудом выдавил Петр. Сердце у него бешено забилось.
Лена прилегла рядом. Вот оно, нежное девичье тело — только прикоснись… Они лежали, тесно прижавшись друг к другу. Сколько же это длилось? Минуту? День? Вечность? Казалось, они всегда были вместе и не было тех долгих месяцев разлуки…
Утром в окно постучал Тэгрын. Их уже ждали упряжки. За ледяными торосами, на той стороне, где с черным небом слились острова Диомида, занималась густая красная заря. Меж льдин сновали люди, громко переговаривались, смеялись.
Держась за руки, Петр и Лена сбежали по тропе вниз, Тэгрын встретил их улыбкой, и Сорокин понял, что он догадывается об их чувствах.
А Тэгрын действительно догадывался. Он знал, что сейчас не к месту разговор, который он задумал завести с Сорокиным. Говорят, что в других селениях уже выбрали Советы, а в Улаке об этом еще не было и речи.
Караван собачьих упряжек двинулся на запад, оставляя за собой разгорающуюся зарю. Знакомые скалы, на этот раз с левой стороны, отражали ее красный отблеск. Снежные козырьки нависали над дорогой, и ехавший впереди Утоюк предусмотрительно выбирал путь подальше в море.
Сорокин и Лена сидели на нарте Тэгрына и разговаривали.
Неожиданно нарты одна за другой стали. Тэгрын вбил остол в снег и побежал вперед узнать, в чем дело.
Не успел он сделать и нескольких шагов, как все услышали приглушенный взрыв, похожий на удар огромной меховой рукавицы. Со скал дохнуло холодным воздухом с колючей изморозью и снежной пудрой.
