с завтрашнего утра будем смело смотреть вперед, в наше будущее. В наступающем году нам нужно сделать многое. Прежде всего провести выборы в туземный Совет. Это очень важно. В Совет мы должны избрать таких людей, которые по-настоящему будут заботиться о благе всех жителей, будут думать о том, как принести достаток в семьи бедных и голодных. Мы должны избрать Советскую власть села Улак и начать жить по новому закону, по закону высшей справедливости. В новом году мы заводим школу для взрослых. Все, кто желает учиться грамоте, могут приходить… Йоо шепотом спросила Пэнкока:
— И нам тоже можно учиться?
— Про женщин — не знаю, — ответил Пэнкок.
Пэнкоку нравился учитель. Иногда мысленно он ставил себя на его место и спрашивал: мог ли он, Пэнкок, быть таким, как Сорокин, вот так говорить, улыбаться, ходить и свободно объясняться по-русски?.. Русский язык… Он все еще непостижимо труден… А вот Сорокин уже говорит по-чукотски…
Пока выступал учитель, Драбкин успел переодеться и снова взял в руки гармошку. Сорокин вывел Лену в свободный круг возле самодельного дерева, закружил ее, а девушка, потупив глаза, плавно засеменила ногами, обутыми в расшитые бисером эскимосские торбаза. Она то отдалялась от Сорокина, то снова, будто гонимая каким-то подводным течением, приближалась к парню. Все догадались, что это русский танец. Он был веселым, заразительным. Вот Сорокин согнул ноги, присел и в таком виде запрыгал вокруг невозмутимо плывущей Леночки Островской. А она помахивала над головой белым платочком, словно звала в круг и остальных… Танцор топал ногами изо всех сил. Иногда он что-то азартно выкрикивал, а Драбкин и сама Леночка отзывались ему.
Потом в круг выскочила Наргинау и прошлась, держа в руках вместо платочка замшевую вышитую перчатку. Это было так неожиданно, что Сорокин с Леной остановились, замолкла было и гармошка, но тут же снова заиграла с такой силой, с таким жаром, а сам милиционер вместе со своим инструментом соскочил с табуретки и вприсядку заковылял вокруг зардевшейся Наргинау.
Отовсюду послышались одобрительные возгласы:
— Какомэй, Наргинау! Как тангынау танцует!
Затем у самодельной нарядной елки встали ученики Улакской школы и в школьном домике зазвучала революционная песня:
Пэнкок слышал, как ребята учили русские песни. Они были полны суровой нежности, непонятных, но обещающих слов. Одна из песен особенно поразила Пэнкока, и он попросил Сорокина перевести ее. Говорилось там о молодом парне, который пошел воевать за землю и за волю бедных. Про волю Пэнкок понял сразу, но за землю… Человек, лишенный свободы, борется за нее до последнего вздоха, и лучше лишиться жизни, чем воли. Так говорилось во многих легендах и старинных сказах. Это было понятно… Но за землю… Разве мало места на земле? Зачем за нее драться? Зачем проливать кровь? Сорокин объяснял, что на земле в России растет хлеб, на ней пасут стада. И все равно Пэнкок ничего не понял, он был уверен, что при нехватке земли вполне можно перекочевать в другое место, а не проливать кровь и не оставлять детей сиротами, а жену вдовой…
Потом пели нуукэнские ребята. Драбкин помогал им гармошкой, и, надо сказать, — они пели лучше, слаженнее… Может быть, оттого, что у них было больше женских голосов…
Перед тем как отпустить спать ребятишек, всех, кто пел и плясал, одарили маленькими кулечками со сладостями — конфетами и пряниками. Это вызвало большое оживление и напомнило Пэнкоку весенний праздник Опускания байдар, когда ребята после свершения обряда на заре приходили домой с полными подолами лакомств — сушеного моржового мяса, вяленых кусочков оленьих окороков…
Никто не хотел расходиться. Атык принес ярар, сбегали за бубнами и другие улакцы. Не с пустыми руками приехали и гости. И вскоре школьный домик наполнили громовые удары бубнов и хриплые выкрики возбужденных танцоров.
Русские впервые видели эти танцы.
Вот молодой мужчина из Нуукэна Нутетеин исполнил свой танец «Чайка, борющаяся с ветром». Люди видели в этой птице себя и свою жизнь, полную трудностей и невзгод.
После Нутетеина снова заиграла гармошка Драбкина, и милиционер запел, глядя в глаза застеснявшейся Наргинау:
Тэгрын шепотом переводил Пэнкоку:
— Это песня про Наргинау. Милиционер просит, чтобы Настасья-Наргинау не запирала на ночь дверь и впустила его тайком в свою ярангу…
В круг вышел Атык, лукаво улыбаясь и медленно натягивая на руки перчатки. Двое юношей плясали по пояс голые, но на руках у них тоже красовались вышитые бисером и белым оленьим волосом танцевальные перчатки. Этого требовал обычай.
Атык крикнул что-то резкое, веселое, и все заулыбались. Кто-то бросил шапку, Атык нахлобучил ее на голову и вдруг… стал похожим на Семена Драбкина. И сам Драбкин, и окружающие поняли, что в танце изображается милиционер, его недавнее приключение, когда, пробираясь от угольной кучи к школьному домику, он потерял шапку. Шапку сорвало ветром и понесло на морские торосы. Старушка Гивэвнэу поймала злополучный головной убор милиционера. Вот и все событие, но в танце Атыка Драбкин был показан удивительно точно, пластично.
Расходились уже под утро. Над Инчоунским мысом светились столбы полярного сияния, а с другой стороны, со стороны Берингова пролива, алела утренняя заря первого дня 1927 года.
Млеткын посмотрел на барометр. Стрелка застыла на черте, указывающей бурю. К сожалению, хитроумный прибор только предсказывал погоду, но изменять ее не мог. «Уж если додумались до этого, отчего не пойти дальше?» — с досадой подумал Млеткын, прислушиваясь к вою ветра. Вчера со старого фанерного домика сорвало половину крыши. Саму школу спасало то, что она была круглая и не хуже яранги сопротивлялась натиску бури.
Хотя дырки в моржовой коже были тщательно заделаны, снег все же проникал в чоттагин и покрывал
