нужно свадебное торжество, какого город ждёт от Гейла Винанда.
Винанд без обиды отпустил её руку. На минуту он задумался, как бы решая несложную арифметическую задачку. Потом сказал:
— Хорошо. Чтобы всё устроить, потребуется неделя. Можно было бы успеть и к сегодняшнему вечеру, но если рассылать приглашения, то как минимум за неделю. Иначе ритуал будет нарушен, а ты жаждешь бракосочетания, достойного Гейла Винанда. Я отвезу тебя в гостиницу, где ты остановишься на неделю. Этого я не планировал, поэтому номер не заказан. Где бы ты хотела остановиться?
— В твоём пентхаусе.
— Нет.
— Тогда в «Нордланде».
Он наклонился вперёд и бросил шофёру:
— Джим, едем в «Нордланд».
В вестибюле гостиницы он сказал ей:
— Увидимся через неделю, во вторник, в четыре часа пополудни в «Нойес Бельмонт». Приглашения должны исходить от твоего отца. Сообщи ему, что я свяжусь с ним. Об остальном я позабочусь сам.
Он поклонился ей в своей неизменной манере, с невозмутимостью, в которой органично сочетались два полярных качества — самообладание человека, абсолютно уверенного в себе, и простодушие ребёнка, принимающего свои поступки как должное и единственно допустимое.
Доминик не видела его всю неделю. Она осознала, что с нетерпением ждёт его.
Снова она увидела его в сверкающем огнями банкетном зале отеля «Нойес Бельмонт», они стояли перед судьёй, произносящим слова брачной церемонии в напряжённом молчании шестисот присутствующих.
Церемония свадьбы, которой она пожелала, была исполнена с такой тщательностью, что превратилась в собственную карикатуру. Вместо блестящего события в великосветском обществе свадьба стала обобщённым выражением роскошной и изысканной безвкусицы. Винанд уловил её желание и выполнил его в точности, не дав себе воли блеснуть излишеством. Спектакль был поставлен и сыгран без всякой пошлости и изящно — именно так, как предпочёл бы Гейл Винанд, издатель, если бы хотел сочетаться браком при большом стечении народа. Но Гейл Винанд такого бракосочетания не хотел.
Он заставил себя вписаться в декорации, подчиниться общему замыслу, словно сам был частью спектакля. Когда он вошёл в зал, она увидела, что он смотрит на гостей так, словно не сознаёт, что такая толпа более уместна на премьере в Гранд-опера{72} или на распродаже, но не на самом торжественном событии, кульминации всей его жизни. Он был безупречно корректен и благообразен.
Она встала рядом с ним. Толпа позади застыла в тяжёлом молчании и жадном любопытстве. Они предстали перед судьёй. На ней было длинное чёрное платье, букет свежих жасминов — его подарок — крепила к запястью чёрная лента. Её лицо, окутанное чёрным кружевом, поднялось к судье, который говорил медленно и мерно, слова одно за другим плыли по воздуху.
Она взглянула на Винанда. Он не смотрел ни на неё, ни на судью. И она поняла, что он сейчас один в зале. Он удерживал мгновение и молча творил из блеска люстр, из пошлости обряд для себя. Ему не нужна была религиозная церемония, к ней он не испытывал уважения, ещё меньше он уважал государственного чиновника, который произносил перед ним заученный текст, но он претворил ритуал в религиозный акт. Она подумала, что, если бы обручалась с Рорком, Рорк стоял бы в такой же позе.
Позже Винанд терпеливо перенёс все тяготы чудовищного приёма. Они позировали перед батареей фоторепортёров, он великодушно откликался на все их просьбы, невозмутимо выдержал напор ещё более развязной толпы газетных репортёров. Они принимали бесконечную череду гостей, пожимая руки, выслушивая поздравления и благодаря. Его не коснулись гирлянды лилий, не ослепили вспышки камер, не оглушили звуки оркестра, не затопил поток приглашённых, который всё тёк и тёк, разбиваясь на ручейки перед столами с шампанским. Гости его не интересовали; их пригнали сюда скука, зависть, ненависть; они пришли против воли, подчиняясь магии его опасного имени, пришли из любопытства, в надежде услышать новые сплетни. Ему как будто было неведомо, что они считали его публичное жертвоприношение общественным долгом перед ними, а своё присутствие необходимым условием, которым только и можно узаконить и освятить узы этого брака. Глядя на него, нельзя было подумать, что из сотен присутствующих только для него и его невесты этот спектакль был отвратительным зрелищем.
Она пристально наблюдала за ним. Ей хотелось, чтобы что-то хоть на время доставило ему удовольствие. «Ну прими же и подключись, — думала она, — хотя бы раз, пусть дух нью-йоркского «Знамени» проявит себя в своей стихии». Ничего подобного. Временами ей виделся намёк на страдание, но даже боль не достигала его. И она подумала о другом человеке, который говорил о боли, о том, что существует некий предел, до которого можно выдерживать боль.
Когда поток поздравлений иссяк, обычай позволял оставить гостей, но он не сделал попытки уйти. Она понимала, что он ждёт её решения. Она отошла от него и смешалась с толпой гостей; она улыбалась, раскланивалась, слушала, стоя с бокалом шампанского в руке, всякую чепуху.
В сумятице она отыскала взглядом отца. Он был явно горд, но не без сомнений, не без изумления. Известие о свадьбе он принял спокойно, лишь сказал: «Желаю тебе найти своё счастье, Доминик. Очень надеюсь на это. Надеюсь, он тот человек, который тебе нужен». По его тону было заметно, что уверенности в этом у него нет.
Её взгляд наткнулся на Эллсворта Тухи. Он заметил, что она смотрит в его сторону, и быстро отвернулся. Ей захотелось рассмеяться во всеуслышание, но повод — Эллсворт Тухи, захваченный врасплох, — показался ей недостаточно значительным.
К ней протиснулся Альва Скаррет. Он безуспешно пытался придать своему лицу подобающее выражение, но не мог скрыть угрюмой досады. Он торопливо отбубнил поздравления, потом вдруг отчётливо, с нескрываемым раздражением выпалил:
— Почему, Доминик? Почему?
Она не могла поверить, что Альва способен на такой грубый намёк, который, казалось, содержал его вопрос.
— О чём ты, Альва?
— О запрете, конечно.
— Каком запрете?
— Ты прекрасно знаешь. Вот я и говорю: каждая газетёнка, чёрт бы их все побрал, даже самая паршивенькая, все радиостанции, только не «Знамя»! Все поголовно, кроме газет Винанда! Что мне сказать читателям? Как им объяснить? Так ты обходишься с собратом по перу?
— Ничего не понимаю.
— Ты что, не знаешь, что Гейл запретил своим репортёрам освещать церемонию? Что завтра мы не даём никакой информации, ни единого фото, ничего, кроме двух строчек на последней полосе?
— Нет, — ответила она, — я не знала.
Он с удивлением увидел, как она резко дёрнулась в сторону. Она сунула бокал с шампанским в руку первому попавшемуся на пути человеку, которого приняла за официанта, и сквозь толпу направилась к Винанду.
— Давай уйдём, Гейл.
— Да, дорогая.
Не веря себе, она стояла посреди гостиной в его пентхаусе и думала, что теперь здесь её дом и это прекрасно.
Он наблюдал за ней, не обнаруживая желания заговорить, дотронуться до неё. Достаточно было видеть её здесь, в его доме; он доставил её сюда, поднял высоко над городом, и эта минута принадлежала только ему.
Доминик медленно двинулась через гостиную, сняла шляпку, прислонилась к столу. Она с удивлением подумала, что её обычная немногословность, привычная сдержанность здесь, перед ним, оставили её, её тянуло открыться, искренне, просто всем поделиться, что было бы немыслимо с кем-нибудь другим.
— В конечном счёте, Гейл, ты добился своего — женился, как хотел.
