есть истина в человеке. От вас не укрыться. Меняются улицы, но стоит лишь поднять взор — и вот вы, неизменные, не подверженные переменам. Вы видели, как я бродил сегодня по городу. Вы знаете каждый мой шаг и все мои годы. И вас я предал. Ибо я был рождён стать одним из вас.
Он двинулся дальше. Было поздно. Круги света недвижно лежали под фонарями на пустынных улицах. Время от времени гудели такси — безответно, как звонок в пустой квартире. Он видел выброшенные газеты — на мостовой, на скамейках в скверах, в урнах на перекрёстках. Сегодня вечером в городе разошёлся большой тираж «Знамени». «Альва, газета пошла в гору», — подумал он.
Он остановился, увидев номер «Знамени» на обочине дороги. Он лежал первой полосой вверх, и на лице Рорка отпечатался грязный след резиновой подмётки.
Он наклонился, медленным движением поднял газету. Сложив, он сунул газету в карман и двинулся дальше.
Неведомая подошва с неведомых ног, которые я пустил гулять по городу.
Я всех их впустил в мир. Я сотворил каждого из тех, кто разрушил мою личность. На земле обитает чудовище, оно сковано собственным бессилием, но я выпустил его на свободу. Без меня они были бы беспомощны. Они не способны сами сотворить что-либо. Я дал им оружие. Я отдал им свою силу, энергию, жизненную мощь. Я сотворил зычный голос и позволил им диктовать слова. Женщина, бросившая мне в лицо свекольную ботву, имела на это право. Я дал ей эту возможность.
Можно предать любого, можно простить любого. Но не тех, кому для величия не хватило духа и храбрости. Можно простить Альву Скаррета. Ему нечего было предавать. Можно простить Митчела Лейтона. Но не меня. Я родился не для того, чтобы получать жизнь из вторых рук.
XVII
Стоял летний день, безоблачно прохладный, как будто невидимая водяная плёнка закрыла солнце и тепловая энергия трансформировалась в чёткость линии, яркость красок, в сияние городского пейзажа. По всему городу, как серая пена после набега волны, валялось множество экземпляров «Знамени». Весь город, посмеиваясь, читал о том, что Винанд переменил фронт.
— То-то же, — сказал Гэс Уэбб, председатель комитета «Мы не читаем Винанда».
— Дал отбой, но ловко, — сказал Айк.
— Хотела бы я взглянуть сегодня в лицо великому Гейлу Винанду, — сказала Салли Брент.
— Да и пора уже, — сказал Гомер Слоттерн.
— Великолепно! Винанд сдался, — сказала женщина с плотно сжатыми губами, она мало знала о Винанде и ничего о сути дела, но ей нравилось слышать, как люди сдаются. В каком-то доме на кухне толстушка-хозяйка соскребла остатки еды с тарелок на газетный лист, она никогда не читала первой полосы, её интересовал только любовный сериал на второй странице. Она завернула луковую шелуху и куриные косточки в «Знамя».
— Великий день, — сказал Ланселот Клоуки, — но профсоюз не одобряю. Как они могли так поступить с тобой, Эллсворт?
— Не будь ослом, Лэнс, — ответил Эллсворт Тухи.
— Что ты имеешь в виду?
— А то, что я велел им согласиться на эти условия.
— Ты велел?
— Вот именно.
— Господи Иисусе! «Вполголоса»…
— Ты ведь можешь перебиться без «Вполголоса» ещё месяц-другой? Сегодня я подал в комиссию по трудовым спорам заявление о своём восстановлении на работе в «Знамени». Есть много способов добиться своего, Лэнс. Не мытьём, так катаньем. Важно сломать хребет зверю.
В тот вечер Рорк нажал кнопку звонка у входа в дом Винанда. Дверь открыл дворецкий и сказал: «Мистер Винанд не может принять вас, мистер Рорк». С противоположной стороны улицы Рорку был виден квадрат света высоко под крышей — светилось окно кабинета Винанда.
Утром Рорк появился у Винанда в редакции. Секретарь Винанда сказала ему:
— Мистер Винанд не может принять вас, мистер Рорк. — И добавила очень вежливым, бесстрастным тоном: — Мистер Винанд просил передать вам, что не желает больше когда-либо видеть вас.
Рорк написал ему длинное письмо: «Гейл, я знаю… Я надеялся, что этого не случится, но раз уж этого не удалось избежать, начни заново с того места, где ты оказался. Я знаю, что ты делаешь. Ты делаешь это не ради меня, не во мне дело, но если тебе это поможет, я снова повторяю всё то, что уже сказал. Для меня ничего не изменилось. Ты тот же, что и раньше. Это не значит, что я тебя прощаю, потому что между нами такое невозможно. Но если ты не можешь простить себя, позволь мне сделать это. Позволь мне сказать, что это не важно, это не окончательный приговор. Дай мне право позволить тебе забыть. Живи с этой моей верой, пока не оправишься. Знаю, что нельзя сделать это за другого, но, если я остался для тебя тем, кем был раньше, ты согласишься. Назови это переливанием крови. Тебе это нужно. Так прими же. Это труднее, чем бороться со стачкой. Сделай так для меня, если это поможет тебе. Но сделай. Вернись. Ещё будут возможности. То, что ты считаешь утраченным, нельзя ни утратить, ни обрести. Не дай этому исчезнуть!»
Письмо вернулось к Рорку не вскрытым.
«Знаменем» управлял Альва Скаррет. Винанд сидел у себя в кабинете. Он снял со стены портрет Рорка. Он занимался рекламой, контрактами, счетами. Редакционную политику определял Скаррет. Винанд не интересовался содержанием газеты.
Когда Винанд появлялся в отделах, его слушались, как прежде. Он продолжал действовать как механизм, и люди знали, что этот механизм стал ещё опаснее, чем раньше, — машина, катящаяся с горы без тормозов и с выключенным мотором.
Ночевал он в городской квартире. Он не встречался с Доминик. Скаррет сказал ему, что она уехала за город. Один раз Винанд велел секретарю соединить его с Коннектикутом. Он стоял у её стола, когда она спрашивала дворецкого о миссис Винанд. Дворецкий ответил, что она дома. Секретарь повесила трубку, а Винанд отправился в свой кабинет.
Он хотел дать себе несколько дней. Потом он вернётся к Доминик. Их брак будет таким, как она хотела сначала: она станет миссис Газеты Винанда. Он согласится на это.
Обожди, думал он, мучаясь нетерпением, обожди. Надо суметь предстать перед ней таким, каким он был теперь. Научись быть нищим. Нечего претендовать на то, на что у тебя нет права. Ни равенства, ни сопротивления, ни гордыни и попыток противопоставить себя ей. Только покорность. Встань перед ней как человек, который ничего не может ей дать, который будет жить на то, что она выделит ему. Это означает презрение, но оно будет исходить от неё, и это будет связывать их. Покажи ей, что ты всё признал. В откровенном признании утраты всякого достоинства есть своё достоинство. Научись этому. А пока жди…
Он сидел дома в кабинете, откинув голову на спинку кресла. Некому было наблюдать за ним… Доминик, думал он, я ничего не потребую, но ты мне так нужна. И я так тебя люблю. Когда-то я просил тебя не принимать это во внимание. Теперь я хватаюсь за эту соломинку. Я тебя люблю…
Доминик лежала вытянувшись на берегу озера. Она смотрела на дом на холме и ветви деревьев. Сложив руки под головой, она следила за движением листвы на фоне неба. Это занятие целиком поглощало её и давало полное удовлетворение. Она думала о том, как чудесна зелень. Есть разница между зеленью деревьев и просто зелёными предметами. В растениях заключён свет, это не просто нечто зелёное, это жизненная сила, ставшая видимой. Мне не надо смотреть вниз, я вижу и ветви, и ствол, и корни дерева, глядя на листья. Огонь, окаймляющий листву, — это солнце, и не надо видеть его, чтобы сказать, как всё вокруг выглядит сегодня. Пятна света, пляшущие на листьях, — свет, который пришёл, отразившись от воды; озеро сегодня прекрасно, и лучше не смотреть на него, а представлять его по этим бликам.
Раньше у меня никогда не было возможности насладиться ликом земли, земля — волшебная основа всего, и весь её смысл в том, чтобы служить основой; раньше я думала о тех, кому она принадлежит, и мне
