Гадаев сначала отвел глаза, но когда пальцы ему сжали подбородок так, что хлынули слезы, уставился на Алейникова.
Начальник криминалки удовлетворенно кивнул. Он отлично помнил дикий, пробирающий до печенок крик, с которым этот человек выскочил из укрытия в Чабанмахи, с пулеметом наперевес, и, будто заговоренный, которого не берут пули, поволок раненого боевика в укрытие. В глубине мутных глаз ваххабита скрывалась целеустремленность и злоба, но к этому сейчас прибавился страх, как у собаки, привыкшей, что ее пинают, и ждущей новых пинков — Я забираю тебя с собой, — Алейников отпустил подбородок Гадаева и легонько толкнул ваххабита, так, что тот отлетел к стене.
— Зачем? — с некоторым оттенком беспокойства спросил ваххабит.
— Поглядим, что с тобой делать, — с многообещающей змеиной улыбкой произнес Алейников.
— Права не имеешь, — забеспокоился еще сильнее Гадаев, оглядываясь на начальника оперчасти.
— Все бумаги в порядке, — успокоил его тот. — Бери гниду, пользуйся…
Процедура Гадаеву была знакома отлично, и он автоматически делал то, что от него требовали. Завел руки за спину. На запястьях щелкнули серебристые тяжелые наручники.
Он молчал, угрюмо глядя в землю, когда его вели к машине, сажали в «уазик». Уже за воротами, когда кавалькада неслась по дороге, он поднял глаза, огляделся. За окном пробегали поля и лесополоса. Он судорожно вздохнул.
Алейников обернулся и задумчиво посмотрел на Гадаева, кинул водителю резко:
— Направо. А теперь стоп! Машина затормозила.
Гадаев заерзал на сиденье, сдавленный закованными в бронежилеты омоновцами.
— Пошли погуляем, — сказал Алейников. Гадаева вытолкнули из машины.
— А вот теперь поговорим… На колени… Гадаев мотнул головой, но Алейников ударил ему кулаком в солнечное сплетение, сбив дыхание, отработанным движением провел подсечку. Вытащил «стечкина», передернул затвор.
— Давно мечтал, как пристрелю тебя, суку, — его палец дрожал на спусковом крючке.
Омоновцы из остановившейся машины оглядывались, контролируя окружающую обстановку, и одновременно с интересом наблюдали за происходящим.
— Аллах тебя накажет, — с трудом восстанавливая сбившееся дыхание, прохрипел ваххабит. Алейников ударил его по уху ладонью:
— Ты позор Аллаха… Тебе гореть в аду, Гадаев! Волк не ответил…
— Даю тебе три минуты… И потом ты мне рассказываешь то, что не рассказал следователю.
— Я все рассказал следователю, — выдавил Гадаев и получил удар рукояткой по спине.
— Схроны. Состав групп… Все скажешь…
— Я ничего не знаю…
Алейников выстрелил. Гадаев втянул голову в плечи. Потом поднял глаза и посмотрел на мучителя.
— Ну что, сдохнешь или будешь говорить? — Алейников пнул его ногой.
— На все воля Аллаха.
— В машину…
Что ж, попытка не пытка… Ваххабит вполне готов был сейчас умереть. Он уже принял для себя смерть как неизбежность… Фанатик, его можно резать на куски, но он не скажет ничего… Хотя есть отработанные десятилетиями способы ломать и таких вот несгибаемых людей, и если бы захотели те, у кого должна голова за это болеть, так за месяц-два его бы сломали.
Когда машина понеслась дальше, Алейников спросил:
— Скажи, для чего ты все это делаешь? Ты действительно считаешь, что все, что ты творил с людьми, угодно Аллаху?
— Аллах все видит, — произнес негромко ваххабит. — И каждому воздаст по заслугам…
— Почему ты думаешь, что ты веришь правильно, а тот мулла, которому перерезали горло твои бойцы в Дагестане, не правильно?
— Я знаю. — Волк помолчал. Потом спросил:
— На кого меня меняют?
— С чего ты взял, что тебя меняют?
— Вижу…
— На американца…
— А кто?
— Синякин… Зачем ты ему нужен, Гадаев? Тот пожал плечами:
— Значит, нужен.
Глава 33
ЧУЖОЙ В ЧУЖОЙ СТРАНЕ
Сон не шел. Вязкое, душное, темное полузабытье — в нем Джамбулатов провел
