всю ночь. Тяжесть давила на грудь, и весомо колотилось в груди сердце. И томили дурные мысли.
За маленьким окошком занималась ранняя заря. Джамбулатов встал, подошел к цинковому ведру, зачерпнул ладонью воду, ополоснул лицо. Прохлада отогнала сон, но легче от этого не стало.
Настроение было скверное. Наваливалось ощущение какой-то безысходности. Все надоело. Надоело биться за место под солнцем и идти по канату над пропастью. Но развязка близилась. Вчера с кошары отослали женщину и девчонку, которые прислуживали здесь, так что теперь хозяйство вели сами боевики, испытывая при этом тяжкие муки, — выполнять женскую работу считалось позором, и только суровые условия войны могли служить тут каким-то оправданием. Кроме того, на кошаре появилось еще несколько боевиков из отряда Синякина, которых Джамбулатов раньше не видел. Половина из них была мальчишками лет восемнадцати-двадцати с тем же мутным, не совсем здоровым взглядом, как и у Ибрагимки.
Он вышел из дома. Ибрагимка и рябой бандит разложили костер, смотря зачарованно на огонь. Ибрагимка обернулся и злобно зыркнул на Джамбулатова, сжав выразительно автомат.
— Куда идешь? — крикнул он.
— Не бойся. Не убегу, — хмыкнул Джамбулатов. Ибрагимка поежился, сжав крепче автомат, и затянулся самокруткой, после чего протянул ее рябому. Скорее всего, это была та самая анаша, которую привез Синякин.
Сзади послышался скрип открываемой двери, а затем голос:
— Чего, не спится?
Джамбулатов обернулся и увидел Синякина.
— Не спится.
— Нервничаешь.
— Не слишком.
— Ты нервничаешь, мент… Ты знаешь, что зажился на этом свете.
— Это только Аллах знает, кто зажился, а кому еще долго жить.
— Такие, как мы, не рассчитаны на долгую жизнь…Как метеоры — вспыхиваем и гаснем… Только перед этим умудряемся пробить немало толстых черепов.
— Слишком мрачно, — усмехнулся бывший милиционер.
— Жизнь такая… Берем барьер за барьером. Стремимся куда-то… А потом выясняется, что время вышло. И ты уже догораешь… Я не хочу догореть, как метеор, мент… Надо уметь повернуть судьбу. Мало кто умеет, — Синякин задумчиво посмотрел куда-то вдаль на занимающийся рассвет. — А надо ли ее поворачивать?
— Можно попробовать, — кивнул Джамбулатов, но Синякин не обратил внимания на его сарказм.
Рябой бандит, опасливо оглядываясь на своего командира, передал самокрутку с анашой своему напарнику, встал, поправил автомат на плече и отправился обходить окрестности. Ибрагим все ежился у костра, докуривая самокрутку и не обращая внимания ни на что.
— Не боишься, что твои караульные за дымом анаши врага не увидят? — хмыкнул Джамбулатов.
— А, — беззаботно махнул рукой Синякин. — У них все мозги анашой пропитаны… Плевать. Немного осталось. Скоро меняем американца.
— На кого?
— На Волка.
— Гадаева? — удивился Джамбулатов.
— На него.
— Зачем он тебе нужен?
— Деньги, мент. Деньги… И возможность соскочить с поезда, летящего к обрыву. И ты поможешь мне.
— Кто пойдет менять?
— Ты пойдешь.
— Почему я?
— Потому что все должны знать — ты теперь мой друг.
— Чтобы обратного пути не было?
— Да.
— А ты не боишься, что мои кровники предъявят претензии к тебе?
— А я их, ишаков, раком поставлю! — Лицо Синякина скривилось. Он вытащил «лимонку», с которой не расставался, подбросил ее в руке, и стало понятно, с кого несовершеннолетний эмир Ибрагимка собезьянничал этот жест и пристрастие к смертельной железяке. Русский ваххабит подергал за чеку.
— А знаешь, как иногда хочется покончить со всем. Бежим, стремимся, а впереди только она — смерть… Стоят наши силы этого?
— Жизнь стоит многого.
— Многого, — яростно посмотрел Синякин на Джамбулатова. И вдруг резко выдернул чеку. — Ничего она не стоит.
Джамбулатов напряженно смотрел, как разжимаются пальцы, прикидывая про себя, куда кинуться,
