– Ватола, она, робятки, влагу гонит, – говорил Селькин, принимая все это добро. – На ней не больно уснешь. Вот зипунишко – это хорошо. Эта подстилка сухая…
– Говори, что тебе принесть? – спросил Чувал Селькина. – Всем подсоскам конфет принесем. А тебе что?
– Мне бы шкалик, робятки. Вот и я пососал бы. Да где его ночью достанешь?
– Найдем! Водки не будет – самогонки принесем, – сказал Федька.
– Вот спасибо. А насчет лошадей не сумлевайтесь. В сохранности будут.
Маклак скинул лапти, быстро переобулся в штиблеты и зипуном их еще почистил, рубашку расшитую расправил, все складочки за спину разогнал, одну руку в бедро упер, вторую на затылок закинул и козырем прошелся вокруг костра:
– Ну, берегитесь, которые напудрены… Как, дядь Максим? Гип-гоп! – Он раза два нырнул вприсядку и картинно поклонился.
– Сключительно. Чистый ползунок, – сказал Селькин. – Мотри, только не подерись. Рубаху порвут невзначай. Отец узнает, что бегал из ночного… Он тебе задаст тогда ползунка.
– Пока! – сказал Чувал. – Ты, дядь Максим, спи. А вы, подсоски!.. Смотрите!.. Ежели кто из вас уснет, приду – всех на баран перетаскаю.
– Ты чего это, Санька, робят обижаешь? – сказал Селькин.
– Кого я обижаю?
– Ну как же, подсосками зовешь.
– Дак они все мне под сосок. Ну, подходи ростом мериться. Кто выше моего соска, извини-подвинься. Гы!
– Обормот! – сказал Селькин. – Ступайте уж от греха подальше.
– Махим, пошли с нами? – позвал Маклак рослого увальня.
– В лаптях, что ли? – пробасил тот.
– А ты скинь лапти-то, – сказал Чувал. – К селу подойдем – в оврагах в тине вымажешь ноги. Пойдешь, как в шавровых ботинках. Заблестят.
– Да пошел ты…
Ребятишки прыскали и отворачивались, боясь обидеть кого-либо из старших неуместным смехом.
В село вернулись Маклак с Чувалом уже по-темному. Сразу за оврагом, на Красной горке шумела огромная толпа. Играли две гармони цыганочку, дробно стучали каблуки. Федька приостановился возле оврага, прислушиваясь: одна ханатыркала на басах, как разбитая берда, – это, ясное дело, Мишки Кочебанова гармонь, немецкого строя, а другая не в лад высоко взвизгивала, как свинья недорезанная. Да это ж ливенка Сенечки Зенина! Вот шаромыжник, на их конец притопал. Значит, и Зинка здесь вертится.
– Сань, сходи, глянь – Зинка там или нет? – попросил Федор Чувала.
Тот одним духом обернулся:
– Тама! Сенечка с Мишкой на лавочке сидят, а Зинка за ними, как часовой, – руки по швам и кулаки сжаты.
– Едрит твою лапоть, как говорит дядя Максим! Чего ж мне теперь делать?
– Пошли! Не заметит…
– Она не заметит… Вот что – дуй на круг, а я пойду к Никишке Хриплому.
– Как же это? Возьмем да разойдемся! А в лощину поодиночке, что ли, тащиться?
– Да нет, чудак-человек… Сенечка не заиграется, не бойся. Он похвастаться пришел… Поди, рубаху новую показать или белые штаны… Он скоро уйдет. А за ним и Зинка смоется. Тогда сбегаешь за мной и уж повеселимся.
– Ну, валяй! Только не проигрывайся… Обещали же конфет принести.
– За меня не беспокойся.
Друзья стукнули друг друга по рукам и разошлись.
У Никишки Хриплого, по фамилии – Пышенковых, собрались картежники не только ближние со своего конца, с Нахаловки, но и из села пришли, то есть с базарной площади, с Конной улицы, с Сенной. Посреди просторного кирпичного дома за столом, под висячей лампой сидело человек десять. Метали банк. Перед вислоусым, одутловатым, с пипочкой вместо носа сапожником Бандеем, похожим на моржа, скопилась кучка серебра и медяков, и даже бумажки лежали. Бандей в огромной ладони, изрезанной темными рытвинами от дратвы, зажал колоду карт, как спичечный коробок, и, плюя на пальцы, вытягивал из нее карты.
– На, наберись! – гудел он сумрачно, подавая карты очередному метальщику. – Еще? На, наешься!
– Тьфу ты, дьявол тебя крестил! Перебор. Всего на одно очко…
– И я на одно перебрал.
– Это Бандей очки наводит. Как плюнет, так лишнее очко есть.
– Бандей, не пятнай карты! – сказала с печи хозяйка Нешка Ореха. – Они совсем новенькие.
– Еще купишь, – отозвался Бандей. – Ты же получаешь по целковому с банка. Чего тебе еще?
