криком, по-воробьиному разлетаются во все стороны.
Федька нагнал Тоньку Луговую у самого плетня Кочебановых и с лета, как коршун, накрыл руками, сцепив их в замок на ее груди. Разгоряченной ладонью он почувствовал упругую Тонькину грудь и часто задышал ей в ухо.
– А ну пусти! – рвалась она и говорила глухо. – Пусти же!..
– Тонь, пошли отсюда!.. Пошли на пруд, – прошептал он.
Она застыла в минутном оцепенении, а он ждал и слушал, как жарко и гулко стучит в висках и отдает где-то под лопатку.
– Да ну же! – неожиданно рванулась она, уходя нырком вниз из его объятий, и пошла к скамейке, оправляя на себе кофточку.
Федька вернулся на толкучку каким-то яростно веселым, вертлявым, как бес. Что-то знакомое, легкое подымалось из него, распирало грудь и давило на горло; хотелось кого-нибудь щелкнуть по затылку и засвистеть, закружиться в лихом ползунке.
– Ребята, давайте сыграем в отгадай! – предложил он.
– Давайте!
Кто-то сбегал, вытянул сухой прут из кочебановского плетня, и вот уж дюжина увесистых ребячьих кулаков зацеплялась, полезла друг за дружкой по этому пруту вверх к кончику.
– Кто нижний, становись на кон!
Водить досталось Ваньке Ковяку. Плотный, приземистый паренек с белесыми бровями и красным, как из бани, лицом повернулся ко всем спиной, заслонил глаз ладонью, а вторую ладонь высунул из-под мышки, растопырив на плече.
– Бей!
Буржуй ударил его снизу – ладонь наотмашь, как плетью.
– Бух!
Ковяк аж покачнулся.
– Отгадай! – дюжина кулаков с поднятыми кверху большими пальцами тянулась со всех сторон к лицу Ковяка, и ближе всех, нахальнее совал свой кулак Чувал.
– Он! – указал Ковяк на Чувала.
– Га-га-га! Попал пальцем в небо… Становись.
Ковяк опять отвернулся и выставил ладонь.
– Тонь! Ну-ка, сядь на минуту, – Федька подвел Тоньку к скамейке и усадил.
– Чего такое? – спрашивала она вроде бы с возмущением, но покорно села.
– Дай туфлю на минутку!
– Зачем?
– Не бойсь, не съем… – Федька одной рукой схватил за ее тонкую, сухую лодыжку и неожиданно помедлил, ощущая прохладную и гладкую, как обкатанный речной голыш, щиколотку.
– Ты чего? – спросила она.
– Сейчас! – он другой рукой стянул ее туфлю на полувысоком каблуке и отбежал к играющим.
Ковяк очередной раз отвернулся и ждал удара.
– Чшш! – Маклак отстранил ребят и замахнулся туфлей.
Девки прыснули и захихикали.
– Да скоро ли вы там? – спросил Ковяк.
Удар подошвой о ладонь получился такой звонкий и сильный, что с Ковяка слетела кепка. Тот обернулся разъяренный:
– Чем ударили? Ну?!
Вокруг него все покатывались со смеху, а больше всех кривлялся Маклак, помахивая Тонькиной туфлей…
– Ах ты, гад! Ты ботинком бить… Душу вымотаю! – Ковяк с лета хотел ударить в ухо Маклаку, да промахнулся и, не удержавшись на ногах, упал на траву.
– Ну, вдарь еще! – смеялся над ним Маклак, помогая встать.
Ванька сунул кулаком прямо в нахально смеющееся лицо. И опять промахнулся. Ловок, как бес, этот Маклак! Тогда Ковяк, приподнявшись, поймал подол расшитой Федькиной рубахи и так рванул, что с треском швы на плечах разъехались.
– За что ж ты рубаху рвешь, гаврик? – завопил Маклак.
И в это время напротив, в избе бабы Насти Гредной, щелкнула задвижка волокового окна.
– Тихо, Телефон слушает! – цыкнул Чувал.
И все замерли, глядя на ту сторону улицы. В потемках в черном проеме окошка смутно серел, как бельмо на глазу, ситцевый плат бабы Насти. Настасья Гредная – баба вредная, говорили про нее на селе. И носила она новейшее прозвище «Телефон». Ни одна сельская новость не проходила мимо нее, перехватит, раздует,
