ДШК, о десятках других ловушек и заграждений.
Залп «нурсов» накрыл «духовский» ДШК. Садохин начал разворачиваться, чтобы сесть возле упавшего командира, но тут сбоку, почти в упор ударила замаскированная «зэушка». Садохин был убит, машина загорелась, но штурман смог отвернуть ее в сторону и посадить на склон. Потом он вытащил из горящей машины борттехника, бросился вытаскивать тело командира — и в этот момент вертолет взорвался.
Это была тяжелая потеря. В бою погибло все командование одной из эскадрилий — командир, замполит, начальник штаба и летевший с ними штурман армии. Сгорели сразу две машины. Особенно тяжело было потому, что в его полку это была первая потеря за одиннадцать месяцев боев…
А еще через несколько дней на офицерском собрании было решено обратиться к командованию с ходатайством не назначать никого на место павшего в бою замполита, героически бросившегося на выручку товарищей. Чтобы его место в строю было всегда свободно. Командование удовлетворило эту просьбу летчиков. Отказался от эвакуации в Союз и штурман, раненный, при взрыве вертолета, он сбежал из госпиталя в полк.
Вообще за годы службы генерал Павлов пришел к твердому убеждению, что военная слава, доблесть, награды любого командира или начальника принадлежат прежде всего его подчиненным. Солдатам и офицерам, героически выполнявшим свой долг, шедшим в огонь и на смерть «за други своя», за Родину, за командира. И потому у него особое отношение к звезде героя, которой он был награжден через три месяца после возвращения из Афганистана. Говоря о ней, думая о ней, он всегда вспоминает своих летчиков, техников, механиков. Это и их награда. Их заслуга. Скупые записи из журнала боевых действий:
…Из двадцати шести летчиков, награжденных за Афганистан званиями Героев Советского Союза, девятнадцать вертолетчиков. Это высшая и самая точная оценка действий и значения вертолетчиков на той войне…
К сожалению, теперь на всю огромную Россию осталось всего четверть от былой численности вертолетных полков. Спустя десять лет после войны в войсках остались служить только шесть героев, из них трое: генерал Очиров, полковник Райлян, полковник Филипченко у генерала Павлова.
Соотношение по вертолетам между США и Россией — шесть к одному. А между НАТО и Россией — десять к одному. Могло быть и еще большим, если бы не огромные усилия генерала Павлова и его штаба, которые в буквальном смысле слова воевали за каждый полк, за каждую эскадрилью. А ведь вертолеты — это будущее сухопутных войск. Без них сейчас невозможно вести успешные боевые действия. Военные доктрины всех развитых стран стремятся к тому, чтобы на каждый пехотный взвод приходилось по боевому или транспортному вертолету. В обычной пехотной дивизии США численность винтокрылых машин переваливает за сотню, а у нас даже штатные дивизионные эскадрильи существуют только на бумаге. Денег на новые вертолеты нет, и потому все разработки милевского и камовского КБ, скорее всего, так и останутся экспериментальными образцами. Даже на ремонт и модернизацию штатных машин деньги приходится собирать по крупицам и растягивать этот процесс на месяцы. Наборы в вертолетные училища сокращены до минимума, из трех училищ осталось одно…
…Смутные времена. Рука опять тянется к сигаретной пачке, но та уже пуста. Надо бы бросать курить. Он, было дело, бросил. В октябре девяносто четвертого. А потом началась Чеченская война.
10 января с утра был плотный туман, а в Грозном у вертолетной площадки тяжелораненые ждут эвакуации. Он принял решение лететь. Шел по железнодорожным столбам. Видимость — семь столбов. Чуть больше трехсот метров, нижний край метров двадцать. Дошел. Сел. У площадки буквально в грязи лежат раненые. Все мокрые, замерзшие, в крови. Где-то совсем близко, впереди бой. Чтобы не морозить ребят, выключил движки и сам пошел помогать загружать. Последним поднесли на носилках старшего лейтенанта. Рука оторвана по плечо. К ране примотана бинтами обычная солдатская подушка. Пока заносили, поддерживал его под спину, чтобы не упал с носилок. Вытащил руку — вся в крови. Сел в кресло, попросил у штурмана полить на руку водой из фляжки — смыть кровь. «Извините, Виктор Егорович, все раненым отдал. Ни капли нет». Взлетели. Опять по столбам, почти вслепую. Наконец сели в Моздоке. Попытался разжать ладонь, отпустить ручку управления — не получается. Кровь присохла к ее рубчатой поверхности. Пришлось буквально отрывать. Оторвал, а раскрыть все равно не получается. Кровь в складках засохла, не дает.
Вылез из вертолета и там же, на бетонке, закурил…
Рассказывает Анатолий Сурцуков
…Я хорошо помню день, когда мне пришлось выбирать судьбу. Мне было тогда пятнадцать. Так уж вышло, что от рождения достался мне идеальный музыкальный слух. Это было, так сказать, наследственное. Мой старший брат к этому моменту уже учился в консерватории. И потому кем быть — вопрос не стоял. Конечно, музыкантом! Я с отличием окончил музыкальную школу по классу баяна и готовился к поступлению в училище. Репетировал программу.
Но второй моей страстью была авиация. Я перечитал все книги, какие смог найти в городской библиотеке, постоянно крутился возле аэродрома, мечтал побывать на авиазаводе, где работал мой отец. И я очень хорошо помню тот момент, когда прямо посреди репетиции вдруг осознал, что вот сейчас я должен выбирать. Или музыка, или небо. И я понял, что больше всего в жизни хочу быть летчиком…
Как ни странно, но это мое решение поддержал отец.
Но легко сказать «решил быть летчиком»…
Первые экзамены в Училище гражданской авиации я провалил по наивности. Прочел, что экзамен по математике будет устным. Готовился докладывать теоремы, правила, а меня вдруг вызвали решать задачу. Растерялся, запутался. Уже после экзамена по памяти вспомнил задачку. Решил за пять минут. Но поезд уже ушел.
Потом попытался поступать в Авиационный техникум. Опять не получилось. Но это даже и хорошо. Я только потом узнал, что название «Авиационный» — не значит летающий. В нем готовили инженерно- технический состав…
Тогда мой отец, посмотрев на все мои мытарства, мудро сказал: «Что ж, придется тебе идти в вертолетчики…».
Поступил на работу на авиазавод. Работали с отцом в соседних цехах. А по вечерам ходил в вертолетный аэроклуб. Там я впервые поднялся в небо. А потом судьба пришла ко мне в образе офицера военкомата, который проводил набор на службу в вертолетные части лучших пилотов клуба. Так на мои плечи легли офицерские погоны. Правда, на них было всего по одной звездочке, но главное, что небо наконец стало делом жизни.
А музыка? Музыка никуда не ушла. Играл, выступал в Домах офицеров, даже ансамбль, было дело, организовал. Играли на танцах в военном городке.
Но было и еще нечто. Музыка странным образом слилась с работой. И вертолет стал не просто аппаратом для полетов, а совершенным музыкальным инструментом, в котором слита целая симфония звуков. И у каждого свое значение. Я по малейшему полутону могу понять, почувствовать состояние машины, определить отказ еще до того, как на него среагируют приборы. И это дает удивительное чувство единства с вертолетом.
