– И что вы познали в то утро? – вновь эта добрая улыбка Романа. Которая меня вдохновила на более экспрессивный монолог.
– Что? – я посмотрел на потолок, словно оттуда вот-вот должен хлынуть дождь. – Что… Это было ужасно. Такого ливня я давно не помнил! Это был не просто ливень! Это, пожалуй, был ураган! Вихрь! Поползень! Деревья так качало из стороны в сторону, что, казалось, они вот-вот свалятся! Даже столбы клонились к асфальту! А по асфальту летел ужасный, пенистый водяной поток, смывая все на ходу. Прохожих просто не могло быть! Их просто бы смыло этим потоком! Вместе с листвой и осенней грязью! Небо висело настолько низко, что, казалось, вот-вот рухнет! Я даже заметил, небо было ниже, гораздо ниже крыш домов. И очень, очень черное! Знаете, я долго прожил на свете, но, пожалуй, такого неба не видел. Знаете, в Америке дают названия ураганов. Милые такие названия. «Эрнесто», возможно, в честь Хемингуэя? Или «Джон». Возможно, в честь Джона Рида? Впрочем, мало ли в Америке Джонов? «Билл», это уже теплее, что-то из современной истории. А вот «Катрина» мне больше всего нравится. Что-то совсем понятное, близкое, прямо, как Катерина из «Грозы». Мне кажется, в тот миг я понял Америку, а возможно для себя ее открыл. В тот миг, припомню, мне хотелось как-то назвать этот ураган. Но очень, очень добрым именем. От страха – добрым. Что бы как-то замолить его гнев, что ли? Вы только представьте – черное, черное небо – и белая, белая сверкающая пелена дождя! И больше ничего! Словно на земле ничего больше не было, и ничего больше нет. И ничего уже никогда не будет. Скажите, вы только скажите, как при таком раскладе красок, при такой цветовой гамме можно что-либо разглядеть, – я резко повернулся всем телом к Косулькам. – Тем более родинку!
Это был верный удар. Косульки открыли от неожиданности рты и подпрыгнули на месте, как мячики.
– Знаете, пожалуй, я бы назвал этот ураган – Косулька. Милое доброе прозвище. Милое, доброе животное с благородной осанкой, и аристократическим, плавным поворотом головы. Очень быстрое животное. Которое в отличие от урагана, никому не несет зло, – я сделал плавный аристократический поворот головы в сторону Романа.
– Думаю, это прозвище оценили бы в Америке. И только в Америке приняли бы его, – не переставал по-доброму улыбаться Роман.
Я понял, что он имел в виду. В отличие от Америки, Косульки не поняли мой монолог. И слава богу! Мне не хотелось их обижать, таких кудрявеньких и румяненьких, в одинаковых скривленных сапожках. Лежачих не бьют. Они и так застыли на месте с открытыми ртами, не зная, как выпутаться из этого положения. Про ураган они, видимо, начисто забыли. А, возможно, просто его не заметили. У таких, как они, всегда есть дела поважнее. Даже если взрывается мир. Неужели это Тася таки их подкупила? Сама того не подозревая – попала в цель. Почти попала. И почти в цель.
– А вот я кое-что, в отличие от Америки, не понимаю, – я обратился к Роману, почувствовав превосходство, – вы запомнили ночь накануне, когда наши выиграли матч. И не запомнили ураган. Такое только возможно, если вас ничего, кроме футбола не интересует. Но это так на вас не похоже.
– А почему вы думаете, что я не запомнил. В данной ситуации важно не то, что помню я, а то, что вспомните вы.
– Я вспомнил, как видите. И как видите, ваши свидетели – я нежно поклонился Косулькам. Что жалко, что ли нежно поклониться! – Мои многоуважаемые соседи по торговому бизнесу, они что-то напутали. Особенно в случае с родинкой.
Тут открытые Косулькины рты стали издавать нечленораздельные возмущенные звуки.
Роман сделал привычный жест рукой, означавший чтобы они заткнулись.
– Возможно, они перепутали день.
– Нет, это невозможно, – довольно резко ответил Роман. А он редко говорил резко. Скорее – язвил. – Мы отлично знаем, когда пропал этот человек.
– Ну, в таком случае, – я пожал плечами. – Остается одно. Я не хочу плохо говорить о своих любезных соседях. У них такая прекрасная оленина. И всегда свежая. Кстати, можете сами попробовать! И главное – действительно натуральная. Но…Но, – я почесал затылок. – Я часто замечал, что многие люди просто любят быть свидетелями. И их не стоит за это осуждать! Свидетелями того, что было и того, чего не было, и даже того, что еще будет. Главное – свидетельствовать. И главное – в это верить, чему свидетельствовать. Возможно, просто у них богатое воображение.
Косульки вновь стали издавать нечленораздельные звуки и еще отчаянней топтаться на месте. Мне все же не хотелось с ними портить отношения. Возможно, я был романтичен. И я вновь им поклонился в третий раз.
– Я даже уверен, что у вас богатое воображение! И даже приветствую это! Вы, возможно романтики по натуре! И это прекрасно! Возможно, вы губите в себе талант писателя или художника, или…
– Достаточно, – резко оборвал меня Роман на полуслове. И на сей раз Косульки этому не обрадовались. Они, и впрямь, возможно, в глубине души были романтиками. Как многие мясники.
– Я кстати, в детстве писала стихи, – потупила глаза Косулька-жена.
– А я баловался рисованием, – щечки Косульки-мужа зарделись.
Черт меня побери! Неужели и впрямь все мясники в душе художники и поэты?! Интересно, а художники и поэты в душе мясники? Этого я не знал. Слава богу, я не был ни поэтом, ни мясником. Я был нормальным человеком, как мне казалось.
После моих лестных комплиментов, Косульки тут же перебежали на мою сторону. Как оказывается легко подкупить человека! Словами даже быстрее, чем деньгами. Потому что безопаснее сделка. Эх, Тася таки ошиблась. Она все измеряла деньгами. А денег-то у Косулек было более чем предостаточно. Им просто, возможно, в жизни не хватало доброго слова!
– Ну, знаете, – наконец встрял муж-Косулька, – возможно, мы чего-то и перепутали. Столько посетителей проходит за день перед нашими глазами.
– Да-да, – торопливо поддержала его жена. – Наш ресторан очень, очень респектабелен. И очень пользуется большим спросом. И уважением. Может, этот парень и к нам заходил. А мы перепутали, и подумали, что к нашему многоуважаемому Аристарху Модестовичу. А к нему, возможно, вовсе и другой парень заходил. Совсем, совсем другой даже. Можно еще раз взглянуть на фотографию?
Роман вновь стал тщательно копаться в своих немногочисленных карманах. И я не выдержал.
– Фото у вас во внутреннем кармане.
Он достал его и поблагодарил за напоминание. Я ответил – пожалуйста.
Косульки впились косыми глазками в снимок. И хором объявили:
– Нет, мы не помним! Может он, а может и вовсе, вовсе другой! А у нас столько посетителей! Всех не упомнить! Мы даже журнал не ведем! Как наш найлюбезнейший антиквар! Такой организованный человек! У него покупатели – все на счету. И вообще, мы люди по натуре творческие, а потому рассеянные. С богатым, очень богатым воображением! И в нас живет и художник, и поэт. Мы не какие-нибудь там… А тот это человек или не тот – нет, не имеем ни малейшего понятия. И вовсе знать не хотим. И Аристарх Модестович, многоуважаемый старожил не даст соврать. Он вообще не врет. Был ураган – значит был. Не было посетителя – значит не было. И не стоит нас беспокоить. Вот таково наше последнее слово.
Они, безусловно, не хотели, чтобы слово было последним. Они еще хотели порассуждать о творчестве и о его глубочайшем значении в нашей жизни, и о том, что, возможно, они скоро, совсем скоро вспомнят свои юношеские увлечения. И на досуге буду писать шедевры. Кстати, в этом я нисколечки не сомневался. Но Роман вовремя взмахнул рукой. И Косульки, уже приученные к этой команде, мгновенно закрыли рты.
А я перевел дух.
– Вы свободны. Пока свободны, – кивнул Роман Косулькам. И те, испуганно и осторожно пятясь к двери, тут же за ней исчезли.
Безусловно, Косульки не являлись надежными свидетелями. Ни свидетелями за меня, ни – против. И я вполне допускал, что завтра, они подкупленные заново, или дороже, вновь изменят свои показания.
Что ж. Тася начала войну. И я должен быть готов к ударам. А пока была временная передышка. Перед новым штурмом. Как на войне.
Роман попросил у меня разрешение покурить. Хотя прекрасно знал, что в антикварной лавке курить не полагается. Я-то курил в одиночку. Но прилюдно следовало соблюдать правила, установленные антикваром. Но сегодня был особенный день. В этот день было разрешено все.
