принца, как на моем подносе скопилось столько жестких белых карточек, что без бульдозера все это было бы не разгрести. Правда, меня втайне волновало, что все это задумано как тактический прием на случай, если я вдруг стану принцессой. Но разумеется, куда приятнее считать, что я получаю приглашения благодаря своей внезапной популярности, иначе у меня остался бы только один выход: снова прибегнуть к пузырьку адвила. Кстати, иногда, весьма полезно отказаться посетить то или иное светское мероприятие.
В Нью-Йорке нет ничего более престижного, чем подцепить «титул». Помимо того, что Эдуардо ослепителен внешне, умен и образован, все в Нью-Йорке мечтают выйти за «титул». Фелипе Испанский, Павлос Греческий, Макс Шведский, Кирилл Болгарский — у этих мальчиков потрясающие американские подружки и жены. Как большинство изгнанных королевских особ, все они любят селиться в Нью-Йорке, где ощущают себя особенно Ценимыми. (Очевидно, европейцы далеко не так дружелюбно к ним настроены.) И никто не обращает внимания на то, что у принцев больше нет королевств. Большинство ньюйоркцев считают, что Савой — это супершикарный отель в Лондоне, но все же обожают Эдуарде, и не важно, где находятся ваши бывшие владения, главное, что они все же где-то есть. Нью-йоркская девушка убьет кого угодно, лишь бы иметь возможность выйти за принца без короны и называть себя принцессой. Только одним людям есть дело до потерянного королевства — это самим принцам, и они воспринимают это tres серьезно.
Эдуардо жил в безупречной холостяцкой квартирке на углу Лексингтон-авеню и Восьмидесятой. Превосходное местечко для ночных свиданий. Я по-прежнему затруднялась с переводом тех цитат, которые так щедро приводил Эдуардо, но теперь у меня хотя бы имелась возможность отвлечься, рассматривая стены и полки, заставленные книгами, увешанные картинами и черно-белыми снимками предков в тиарах и ослепительно сверкающих коронах. Кто же знал, что они уже тогда были помешаны на Гарри Уинстоне? Если бы только об этом писали в исторических книгах! Многие нью-йоркские школьницы сочли бы объединение Италии очень важной частью своего образования.
Едва Джулия вернулась в Нью-Йорк, мы встретились за чашкой кофе с молоком и без кофеина в кафе «Житан» на Мотт-стрит. «Житан» от стенки до стенки буквально забит топ-моделями, одетыми, как уличные оборванки, в очень дорогие вещи от Марни. Все считают это суперстильным. Признаюсь, иногда я и сама подхватывала от них кое-какие направления моды. Джулия на удивление хорошо вписалась в обстановку, потому что надела купленные во Франции «армейские» брюки от Марка Джейкобса, сидевшие на ней гениально. Она выбрала столик в темном углу, что было странно, поскольку Джулия обычно хочет сидеть на самом заметном месте, где бы оно ни находилось.
— Привет, дорогая, — кивнула она мне. — Знаю, знаю, ты как-то опасливо на меня посматриваешь, потому что это самый паршивый столик, но знаешь… я в таком дауне.
Я была совершенно озадачена. Джулия, собственно говоря, находится в политической оппозиции к пребыванию в дауне.
— Почему? Это так на тебя не похоже, — удивилась я.
— Ш-ш-ш. — Она надела очки. — Не стоит, чтобы нас услышали.
— Почему?
— За тобой присматривают, на случай новой попытки самоубийства.
— Я в полном порядке. В рот не беру адвила с тех пор, как подсела на Эдуардо. Взгляни на меня, все говорят, что я ослепительна.
— Мы все знаем, как стать ослепительной в Нью-Йорке после разрыва помолвки. Секрет прост: Портофино. Так что и не думай выкинуть еще одну такую же штуку. Мы на страже.
— Мы?
— Я, Джолин и Лара. Мы наблюдаем за тобой круглосуточно, без выходных. Ты переезжаешь ко мне, и без всяких споров.
— Ни за что. Слушай, Трейси поработала на славу, комнаты потрясающие, но я не хочу там жить.
— Одно из двух: либо живешь со мной в «Пьере», либо соглашаешься на терапию.
Иногда Джулия прозрачна, как стакан «Сан Пеллегрино». Немного пожить с ней, пока я болею, — это одно дело, но я вовсе не желаю, чтобы она стащила всю мою одежду. Уверена, что это и есть истинный мотив ее великодушия. Джулия никогда, никогда ничего не отдает обратно, даже такие грандиозные вещи, как брючные костюмы от Версаче. Во всем, что касается моды, она настоящая черная дыра, и ее нельзя близко подпускать к чему-то ценному.
Я была уверена, что терапия только ухудшит мое состояние. С девушками, посещающими психотерапевта, невозможно находиться рядом более пяти минут: они безостановочно рассказывают о своем детстве всем, кто имел несчастье оказаться в одной с ними комнате. Джулия считает терапию лекарством от всего на свете и полностью за то, чтобы расстраиваться и плакать о своем несчастном детстве как истинной причине всех истерик в настоящем. Она не желает признаться, что все ее истерики — капризы испорченной, избалованной, давно ставшей взрослой особы. Джулия воображает, что ее травмировало желание матери во время каникул на Палм-Бич наряжать ее только в платьица от Лилли Пулитцер, тогда как другим ребятишкам позволяли носить джинсы от Калвина Клайна. Шринк Джулии относит ее взрослое пристрастие к шопингу на счет этого публичного унижения.
— Джулия, я не собираюсь делать ни того ни другого. Мне гораздо лучше, — заявила я. — И я безумно влюбилась.
— Но ты знаешь его всего несколько дней! Это просто увлечение! Даже если этот королевский отпрыск — дело стоящее, необходимо разобраться, почему ты оставалась с Заком, когда он обращался с тобой хуже, чем с дерьмом на подошвах собственных кроссовок.
— Но, Джулия, я уже обо всем забыла! Как если бы вообще не была помолвлена с Заком. Чувствую себя так, будто это случилось не со мной. С кем-то другим, в каком-то фильме.
— И что дальше? Нельзя же делать вид, словно ничего не произошло? Если не справишься с этим сейчас, кончишь жизнь под чьими-то кроссовками.
Почему Джулия считает блестящей идеей воскрешать все гнусности, которые я стараюсь выбросить из головы? Слишком уж часто она бегает по психиатрам: такое до добра не доведет. По-моему, лучший способ отделаться от всяких мерзостей — навсегда забыть о них.
— Ты едва не умерла неделю назад и полагаешь, что все в порядке? — настаивала Джулия. — Ты могла приобрести два совершенно разных маниакально-депрессивных психоза или что-то такое же кошмарное. Это очень серьезно. Сходи хотя бы на сканирование мозга.
Как большинство нью-йоркских девушек, Джулия бежит в институт психиатрии каждый раз, когда у нее заболит голова. Она так хорошо знакома со всеми разновидностями депрессии, что вполне способна поставить диагноз.
— Кстати, — продолжала она, — Эдуардо знает о случившемся?
— Конечно! Я все ему рассказала.
Ужасно, если Джулия узнает, что я нагло соврала, но, разумеется, Эдуардо абсолютно ничего не известно о моих парижских приключениях. Он думал, что я, как все американки, приехала походить по бутикам. Честно говоря, я ненавидела себя за ту историю с адвилом. Чарли тоже возненавидел меня за это, да и Джулия была отнюдь не в восторге. Не хотелось бы, чтобы еще кто-то меня возненавидел. Не слишком умно говорить Эдуардо правду на столь ранней стадии наших отношений: а вдруг он не захочет иметь со мной ничего общего?
— Что ж, теперь я немного лучшего о нем мнения, — констатировала Джулия. — Но по крайней мере подумай о встрече с доктором Фенслером. Даже если хорошо себя чувствуешь, это может быть полезным.
— Не поговорить ли нам о чем-то еще? — предложила я.
Строго между нами: правда заключается в том, что когда Эдуардо уезжал из города по делам, а это бывало довольно часто, меня иногда снова тянуло к адвилу. Этакое слегка «адвильное» настроение. Я выбросила все таблетки, найденные мной в квартире, но когда лежала по ночам одна, эти чувства, как-бы- халата-из-«Ритца», возвращались и лишали меня воли. Стоило вспомнить Зака хотя бы на секунду, как мне хотелось бежать в аптеку Бигелоу на Шестой авеню и купить самый большой чертов пузырек с таблетками. Я никогда не звонила Эдуардо в самые тяжелые моменты, потому что его сотовый вряд ли работал в таких
