возражений. Он сводил вероятность чувственной неудачи к минимуму, но в то же время обеспечивал уверенность, что в будущем после него меня ждут настолько же сильные и естественные ощущения при контакте с мужчинами. Он не был ни особенно красив, ни уродлив, ни гладок, ни ребрист. Это была идеальная модель пениса без каких-либо отклонений и анатомических особенностей. Совершенство!
Я по несколько дней никуда не выходила вечерами, бежала с работы домой, охваченная одним лишь желанием: чтобы девочки скорее уснули и я могла бы отдаться бесконечному обаянию своего любовника. Было настоящим наслаждением находить его в глубине шкафа, облаченным в яркий шелк и уложенным на дно старой коробки из-под виски. Одного созерцания его могущества уже было достаточно, чтобы утихомирить всех чертей, накопившихся во мне за целый утомительный день и забыть все тревоги, которые еще наполняли мою профессиональную, семейную, материальную и личную жизнь. Он чем-то походил на тот напиток, который пьют ночью в одиночестве, усевшись в кресло, или на дозу наркотика, которую пристрастившиеся принимают прежде, чем вернуться домой к семье (что мне не знакомо, так как я выросла в строгих семейных традициях). Он был словно мантра, которую напевают, чтобы расслабиться; или словно фимиам, который зажигают, чтобы развеять душевную тоску.
Он стал моей любимой игрушкой.
Главной заслугой «немца» был далеко не ряд оргазмов, которыми он меня обеспечивал, а обретение мною сноровки для достижения оргазмов и отмена запретов (в которой, должна заметить, решающим моментом было участие Николаса Кейджа). С ним (с «немцем», а не с Ником) я научилась настаивать на своем. Это не было сложной наукой, благодаря заранее униженному по отношению ко мне положению, в котором находился мой «поставщик». Учитывая, что он не мог сопротивляться моим желаниям, он к тому же повиновался заданному мной ритму, использовал позы, которые нравились МНЕ, и приступал к делу по придуманному МНОЙ расписанию. Я бы сказала, что это был безукоризненный любовник. Возможно, употребление слова «настаивать» неправомерно по отношению к какому-нибудь иному каучуковому члену, лишенному способности к взаимодействию, так как у него нет батареек, и он не может вибрировать. Но оно вполне правомерно в моем случае.
Я была совершенно неопытна в делах секса, несмотря на то что была замужем и даже зачала двоих детей. Я вышла замуж совсем молоденькой, любила мужа с девятнадцати лет, и всегда была ему верна. Конец супружества положил конец всей моей эротической раскованности, которая была мне свойственна в отношениях с Эду. Она исчезла, растаяла, как дым, и на ее месте возникла огромная связка комплексов, странностей и страхов, которые обычно живут в дневниках молоденьких девочек. И которые, сплетясь, стали похожи на огромную тюремную цепь. Или пояс целомудрия. А поскольку несчастье никогда не приходит в одиночку, то к безумному стеснению раздеваться на глазах у мужчины примешалось противоположное необузданное желание заниматься любовью. Я думала только о сексе. Постоянно. Я мечтала заниматься любовью каждую ночь, каждую секунду проводить с мужчиной, но любая реальная возможность физической близости с мужчиной вызывала во мне ужас. И я не могла побороть этот страх.
В этот период сексуальной изоляции я полностью, душой и телом, отдалась во власть «немца». Это был единственный уверенный выбор в моей жизни, здоровый и безобидный. Я разговаривала с ним, задавала вопросы, рассказывала ему о самых интимных моих фантазиях. И во время этого, такого вдохновляющего, общения у меня появилась способность непринужденно болтать во время секса, что было новшеством в моей жизни (как бы сказал Аран, женщинам лишь бы поболтать). Болтать, болтать и болтать – до того сладостного момента, когда старания
Итак, я практиковалась до тех пор, пока не убедилась окончательно, что я не стала фригидной. А следующее потрясающее открытие было, скорее, устрашающим: я боюсь мужчин. Очень-очень-очень боюсь! И чтобы скрыть всякий раз возникающую панику перед настоящим «говорящим» фаллосом (ну, или который был частью говорящего живого существа), я притворилась мужененавистницей, чтобы они не подходили слишком близко. Не такой мужененавистницей, которая предпочитает женский секс, а такой, у которой во взгляде столько решимости, от которой веет такой уверенностью в себе, что мужчин бросает в холодный пот даже при мысли приблизиться к ней. Подавлять их поведением эмансипированной женщины – было лучшей стратегией, какую я нашла, чтобы никто не приближался ко мне и не обнаружил в «этой самоуверенной на вид журналистике» бездонного колодца комплексов, слабостей и одиночества. И сработало – хотя бы ненадолго.
Когда обаяние «немца» уже не представлялось мне таким бесконечным (и батарейки стали подавать сигналы о необходимости их замены), у меня снова появилось желание ходить куда-нибудь по вечерам. Я чувствовала себя не такой слабой и потерянной, как до этого, и к тому же немного похорошевшей. Я не ела шоколад как прежде, меня не мучила бессонница, я была необыкновенно умиротворена и спокойна. Я оплачивала счета, заботилась о девочках и получала неописуемое удовольствие от общения с ними. Казалось, все стало на свои места.
И тут я осознала, что скучаю без любви. Не без Эду, не без жизни рядом с ним, которая так отличалась от моей жизни теперь. Нет. Я соскучилась по нежности; мне так хотелось улыбнуться кому-то, получить чашечку кофе после любовной близости, хотелось, чтоб меня просто обняли и смотрели на меня глазами, полными страсти. Тогда «немец» предстал еще более желанным, еще более лишенным каких-либо качеств и более покорным, чем моя романтичность могла вынести. Я возненавидела Луизу за то, что она мне его купила. Я ощутила неспособность иметь какие-либо реальные отношения после знакомства с ним. И я вновь почувствовала себя одинокой, покинутой и разбитой...
Именно тогда объявилась Франческа. Мы вместе учились когда-то на факультете журналистики, еще до моей свадьбы с Эду. Это была исключительно самоуверенная женщина; красивая, умная, очень харизматичная и потрясающе образованная. До того как стать журналистом, она работала архитектором в Folha de Sao-Paulo. С ней было очень приятно общаться, так как она, как бы страстно ни мечтала быть любимой и любить мужчину (как это делала я и вообще все существующие на земле женщины), не считала это смыслом существования и не жила одним лишь стремлением привлечь самца. Она громко говорила, звонко смеялась после одной-двух выпитых рюмочек саке, но оставалась всегда элегантной. В том, как она была одета, нельзя было углядеть ни тени стремления соблазнить кого-то.
Мне это нравилось. Нравился скромный и романтичный образ Кеки[12] , ее короткие волосы (даже когда в моде были прически a la Bundchen[13] ), отсутствие у нее декольте и одежды, подчеркивающей ее формы.
Мы встречались просто чтобы поговорить, посмотреть какие-нибудь фильмы, в отличие от того, что предлагали мне другие подруги, всегда пытающиеся найти местечко, кишащее представителями другого пола, и одевающиеся так, чтобы не пройти незамеченными мимо ни одного мужчины. Я терпеть не могла ходить куда-то в женском обществе, ненавидела четкую зависимость взлета женской самооценки от присутствия мужчин и еще больше ненавидела скудность тем, муссируемых в разговорах таких женщин. С Франческой все было иначе. Она интересовалась кино и всегда была в курсе новой литературы. Хотя она и мечтала выйти замуж и родить детей, но никогда специально не охотилась на предполагаемого их производителя. Она составила мне отличную компанию, несмотря на наше профессиональное соперничество и ее интеллектуальную законсервированность, обыкновенно присущую высокомерным журналистам. Я ею восхищалась.
Однажды вечером мы вышли из дома – мы вдвоем и ее подруга Инеш – с намерением провести типичный для эмансипированных женщин вечер. Похода в кино и рюмочки водки нам вполне достаточно, чтобы гарантировать хороший вечер. Мы дошли до бара «Балкон» на улице Melo Alves.
Бар был полон, и балкон, давший название заведению, напоминал по форме гигантскую амебу. Все сотрапезники могли видеть друг друга и бросать нескромные взгляды. И вот на другой стороне, там, где балкон делал очередной извив, стоял он.
Он был с тремя или четырьмя друзьями, все они курили, как и он. Каждый из мужчин был особенным и отличался чем-то уникальным, но в то же время у всех у них было что-то общее. Он же был – просто пальчики оближешь! И не потому что поразительно походил на Джанечини [14] , а потому что он достойно пополнил список моих эстетических пристрастий.
По-настоящему смуглый (о, святой меланин!), с короткими черными волосами, черными-пречерными, блестящими, напоминающими шерстку шиншиллы; изящные руки и мягкие жесты создавали образ величественного мужчины. Я посмотрела на него. Он – на меня. Я не отвела взгляд. Тогда он улыбнулся. Я
