– Значит, сам ты никогда не любил? – воскликнула она, плача от ярости. – Ты не знаешь, что такое неодолимая страсть?
– Я не знаю, что такое любовь, – с мрачным лицом сказал жрец. – Клянись, Дева пагоды, или я убью этого человека.
– Ах проклятые!..
– Клянись!
– Хорошо!.. – воскликнула несчастная угасающим голосом. – Я… я клянусь… что не буду любить… больше этого человека.
Она издала отчаянный, душераздирающий крик и, прижав руки к сердцу, упала без чувств.
Суйод-хан разразился зловещим смехом.
– Ты поклялась, что не будешь любить его, – сказал он, подбирая кинжал, который девушка выронила, падая, – но я не поклялся, что этот человек выйдет отсюда живым. Радуйся, великая богиня: сегодня ночью мы предложим тебе новую жертву.
Он приложил к губам золотой свисток и издал громкий свист. Индиец с арканом вокруг бедер и кинжалом в руке вошел и склонился перед Суйод-ханом.
– Сын священных вод Ганга, я здесь, – сказал он.
– Карна, – сказал Суйод-хан, – унеси Деву пагоды и сторожи ее.
– Положись на меня, Сын священных вод Ганга.
– Эта Дева, возможно, попытается убить себя, но ты не допустишь этого. У нашей богини нет никого, кроме нее. Если она умрет, ты умрешь тоже.
– Я помешаю ей.
– Ты отберешь пятьдесят самых преданных нам людей и расположишь их вокруг пагоды. Этот человек не должен уйти от нас.
– В пагоде есть человек?
– Да, Тремаль-Найк, охотник на змей из Черных джунглей. Иди и в полночь будь здесь.
Индиец поднял бесчувственную Деву пагоды и вышел с ней на руках. Суйод-хан, или, как его называли здесь, Сын священных вод Ганга, подождал, пока затих звук его шагов, потом встал на колени перед мраморной чашей, в которой плавала золотая рыбка.
– О вестница богини! – воззвал он.
Рыбка, которая плавала на дне чаши, при этих словах всплыла на поверхность.
– О вестница богини, – продолжал жрец, – смертный человек, наш враг, устремил свой взор на Деву пагоды. Этот человек в наших руках: ты хочешь, чтобы он остался жив, или чтобы умер?
Рыбка помедлила и нырнула на дно. Суйод-хан резко встал, зловещая молния блеснула в его взгляде.
– Богиня осудила его, – сказал он мрачно. – Этот человек умрет!
Оставшись один, Тремаль-Найк опустился у подножия статуи, прижимая руки к сердцу, которое яростно билось, как будто стремясь выскочить из груди. Никогда еще подобное волнение не потрясало его; никогда не испытывал он такой радости в своей одинокой и дикой жизни среди джунглей и болот.
– Прекрасная моя!.. – восклицал он, забыв обо всем. – Ты будешь моей женой! Да, прекрасный цветок джунглей, я вырву тебя отсюда. Я предам огню и железу здесь все; я вступлю в схватку с этими извергами, которые заточили тебя здесь. Я вернусь к моим храбрым товарищам, и вместе мы похитим, спасем тебя. Твои стражи сильны и страшны, но я стану сильнее их и страшнее. Я заставлю их дорого заплатить за те слезы, которые ты проливала здесь передо мной. Любовь даст мне силы для этого.
Он встал и принялся ходить, взволнованный, судорожно сжав кулаки, не в силах оставаться в такую минуту неподвижным.
– Бедная Ада! – продолжал он с глубокой нежностью. – Какой рок тяготеет над тобой? Ты сказала, что смерть прервет твою жизнь в тот день, когда ты должна будешь стать моей женой; но я остановлю саму смерть. О я раскрою эту страшную тайну, и пусть тогда дрожат эти негодяи, которые похитили и заточили тебя здесь! Я сумею…
Он остановился, услышав резкие звуки рамсинги.
– Проклятая труба! Она возвещает несчастье! – воскликнул он с гневом. – Неужели они обнаружили меня? Или, может быть, Каммамури?
Он задержал дыхание и прислушался. Снаружи доносился смутный гул голосов.
– Что бы это значило? Перед пагодой люди. Неужели они сейчас ворвутся сюда?
Он огляделся вокруг с невольной растерянностью: он был совершенно один. Взглянул вверх – отверстие было открыто.
– Что-то должно случиться, я чувствую, – прошептал он. – Но я покажу им, на что способен.
Он осмотрел заряды в пистолетах и карабине, проверил лезвие своего верного кинжала, которое не раз окрашивалось в джунглях кровью змей и тигров, и спрятался за чудовищной статуей, сжавшись, как только возможно.
День тянулся страшно медленно для него, обреченного на почти полную неподвижность и усиливавшийся голод. Но понемногу вечерние сумерки заполняли самые темные углы пагоды. Постепенно они поднимались к куполу, а в девять тьма сделалась такой глубокой, что ничего не было видно и в двух шагах. На темном небе сверкала луна, отражаясь от большого золоченого шара и медной змеи с головой
