– Ты о казнях? – торопливо перебил Цезарь-Адольф. – Я казнил для блага империи! – он обвел взглядом лица. – Не верите… Подумай: чтобы остановить этот ненужный вредоносный прогресс, надо было истребить науку. Как же с ней покончишь, пока живы ученые? Ты вон в камере задыхался, а в книжку глядел. Чтобы твоя голова перестала думать, ее надо отрубить! Да, я рубил ваши головы, и правильно делал: вы довели бы мир до сумасшествия, до вырождения. Человек как биологический вид катился по наклонной…
– Старая чушь, – сказал профессор. – Если бы не мешали, человек давно стал бы совершеннее всех созданий природы. Человек только начинается! Разум бога, сила и ловкость тигра объединятся в одном теле – вот его будущее. А такие, как ты, не хотят этого, потому что боятся. В том мире, который придет, суперимператору Цезарю-Адольфу много чести стать и швейцаром. Вот почему, когда человек открывает глаза, вам хочется их выколоть! Покончить с цивилизацией. Но захочет ли человек стать голой бесхвостой обезьяной?
– Стать ровесником планеты, – сказал суперимператор. – Сыном солнца… Братом травы и деревьев. Вернуться к золотой весне, к детству… На что нам, людям, твой черный космос, твое всемогущество в пустоте? Допустим, мы уже стали всемогущими. И что? Пресыщение, а дальше? Мировая апатия. Смерть.
– Жаль, что это не пришло в голову той обезьяне, которая слезла с дерева и пошла на двух ногах, чтобы положить начало вашему царствующему дому, – сказал Джип, зевнув. Трактирщик фыркнул.
– Нам невозможно вообразить, какова будет эта всемогущая раса, – сказал профессор. – Не стоит судить по себе, говорить о ее пресыщении, об угасании творящей силы. Те люди будут нам так же непонятны, как мы непонятны обезьяне. Может быть, это и грустно. Но лучше честно послужить ступенькой эволюции, чем ямой на ее дороге.
– Вот каково с вами спорить, – сказал суперимператор. – Можно проговорить всю жизнь и ровно ничего не сделать ради идеи, великой и единственной идеи, в которую я верю… по- прежнему! Ради нее стоит пожертвовать кое-чем, нет, правда! Когда я отдал приказ относительно вас всех… у меня было такое чувство, что я решился вырубить прекрасный старый плодовый сад, но… Вы – или я, иначе решать было невозможно. И не мой эгоизм решил этот выбор, а убеждение: я полезней, нужней, моя дорога – правильнее! – он помолчал. – Да и народ… поверил уже, что вы все колдуны… Буря, разве ее остановишь? Ты ведь помнишь собственную казнь, это было… Кстати, как ты ухитрился воскреснуть?
Профессор с досадой протер очки.
– Что вы все твердите о моей казни? Никто меня не казнил.
– Нет, вы поглядите только! – угрюмо сказал трактирщик. – Он взаправду все позабыл. Но я же собственными глазами…
– Постойте… – сказал профессор. Он снял очки и сидел, близоруко помаргивая. – Что это значит? – очки снова очутились на носу. – Боже, где зеркало? – профессор вскочил, озираясь. Хотя… прошло столько лет и тогда… Значит, это он под меня загримировался! – все в волнении приподнялись, силясь понять эти мучительно бессвязные речи.
– И его… вместо меня! – задыхаясь от слез, от волнения, профессор повернулся к Джипу, закричал:
– Мальчик, зачем ты это сделал?
Джип с досадой дернул плечом.
– Ну, откуда я знал, что тебя уже спрятали? Откуда? Вспомни-ка: я дома не ночевал, а потом на улице меня встретил Грогут, сказал… Ну и…
– Так это тебя… тридцатого? – сказал трактирщик.
– У вас в тот день был скверный кофе, – поддразнил его Джип.
– Пригорел, – угрюмо сказал трактирщик. – Я всегда говорил, что этот парень что-нибудь да выкинет.
Профессор перевел дух и закричал на Джипа!
– А кто тебе разрешил это сделать, а? Ты почему, а?
– Вечно раскричится, – пробормотал Джип. – Отстань, ладно?
– Ну, не буду, – сказал профессор, – не буду, не сердись. На чем мы остановились?
– Да, – сказал суперимператор задумчиво, – сперва это было необходимо. А потом… стал я бояться. Подумай: у каждого родственники, друзья. По ночам спать перестал. Одно думаю: кто-нибудь да отомстит. Утром отдашь приказ насчет этих… родственников и прочих… А у них свои друзья, свои родственники. Значит, начинай сначала, – он сделал безнадежный жест рукой. – И кому верить? – суперимператор говорил будто сам с собой. – Уж личная охрана через какое сито проходила… Глядит на тебя преданными глазами. А может, проморгал какой-нибудь чиновник, недопроверил… и у него, может, брат казнен или отец… только и ждет, когда отвернешься… – гримаса ужаса исказила его морщинистое лицо. – Не знаете вы, как я живу. Все меня боятся, а я, – он прокричал это, – я-то как боюсь! Такого страху… никто… никто!
Пип следил за ним с прищуром, громко посапывая. Достал из кармана портсигар, вынул сигарету, почиркал спичкой, шумно затянулся.
Трактирщик угрюмо сказал:
– Во-от оно как… А я все думал: зачем зря губит людей?
У Цезаря-Адольфа вырвался сдавленный смешок.
– Ничего себе – зря! Думаете, вы один такой догадливый? Один понимали, что я их… зря? – он махнул рукой. – Пожалели бы вы меня… увели отсюда… спрятали! – это вырвалось у него искренне, в какой-то смертной собачьей тоске. Пип громко вздохнул и выпустил огромный клуб синего дыма. – Послушайте, – просительно сказал суперимператор, – а можно мне закурить? Двенадцать лет мечтал о папиросочке!
Пип протянул ему портсигар с русалкой. Суперимператор трясущейся рукой взял сигарету, но не донес ее до рта, спросил боязливо:
– А они у вас… не отравленные?
– Я же курю, мистер суперимператор, – сказал Пип с упреком.
– А спичку? – сказал Цезарь-Адольф.
Пип тряхнул коробком.
– Спички кончились, прикуривайте так, – он покосился на сигарету. – Э, погасла…
– Да вот вам вместо спичек, – сказал Джип, протянув суперимператору зажигалку. Увидев перед носом пистолет, тот коротко, жалобно вскрикнул:
– О-о! – и упал в кресло.
Через минуту, осмотрев тело, профессор сказал:
– Он умер, – и уронил руку, в которой больше не бился пульс. – Бедный глупый человек!
– Можешь оживить его, если хочется, – сказал Джип, пожав плечами.
– Не успею. Разрыв сердца.
– Джип, Джип! – сказал Пип. – А что теперь с ним делать?
– Давай засунем его в камеру, – сказал Джип.
(Здесь в точности записаны все те слова, которые были произнесены над телом владыки последней империи на планете Земля). Затем Пип и Джип внесли останки в камеру и положили их там, накрыв черным фартуком. Одна за другой хлопали, защелкиваясь, бронированные двери. Джип сказал Пипу:
– А теперь смоемся.
Но Пип возразил:
– А это все кому? – он указал на стол, уставленный едва початыми яствами и графинчиками. – Собакам, что ли?
– Пип, мы уходим, – сказал Джип.
