морщины. Зато он вдруг заговорил – будто сам с собой:
– Публика… да! Какая публика! Художники, студенты, профессора… – он спохватился, испуганно взглянул на посетителя, – то есть…
Посетитель благосклонно кивнул.
– Можете, можете… Не стесняйтесь. Веселились, а?
– Не заплативши, уходили некоторые, – угрюмо ответил трактирщик, снова уходя в себя. – Это студенты, конечно. И художники, – он снова оживился. – Гвалт, бывало, дым коромыслом… Картинки рисовали на стенах прямо, – он безнадежно махнул рукой, – все велел замазать… Стишки читали. Тут сочинят – тут и читают. Спорили, конечно, речи говорили…
– О чем?
– Не вникал. Нешто до того, знай подава-ай! – он широко повел рукой и вдруг улыбнулся до странности детской улыбкой. – А за этим самым столиком сидит он, бывало, думает…
– Кто это? – спросил заинтересованный посетитель. Но трактирщик его не замечал и не слышал.
– …строчит карандашиком в книжечке. Вокруг дым, гомон, а ему хоть бы что. Подойдешь: мешают вам, поди, не хотите ли в отдельный кабинетик удалиться? Смеется. 'Мне, говорит, тут хорошо… Светло, говорит, у вас'. Светло! Вот мне раз туго пришлось. Я говорю ему: так, мол, и так. Опять смеется. 'Пустяки, говорит, трактирщик. Сделайте вот этак, а потом вот этак'. И как рукой сняло…
– Да про кого это вы? – спросил посетитель, мучаясь острым любопытством.
– Простите, заболтался, – глухим голосом пробормотал трактирщик.
– Не бойтесь, черт побери, будьте откровенны! – воскликнул посетитель. – Я сам не умею держать язык на привязи. Смешно! Наше семейство пережило две революции, – это слово он произнес шепотом, – после этого поневоле станешь в некоторой степени, – шепотом, – демократом, или по крайней мере, – шепотом, – либералом. Вообразите, ведь потихоньку почитываю даже, – снова шепотом, – Вольтера и других этих… у него есть занятные штучки, 'Орлеанская девственница' допустим, а у Дидро… – посетитель залился заразительным хохотом, хлопая себя по коленям. – Иногда я смотрю на себя в зеркало и думаю: Луи, кто ты? Да ты же настоящий красный! А? Каково? Так что не стесняйтесь меня, друг мой. Ну-ну, выкладывайте: про кого вы тут говорили?
– Нельзя про это, господин. Запрещено.
– Даже мне нельзя?
– Никому.
– Нельзя быть таким букой, трактирщик. Что же было с этим человеком дальше?
– Нельзя, – задумавшись, проговорил трактирщик. И так же задумчиво продолжал:
– Прямо тут его и взяли, за столиком. И повели. Били, в лицо плевали. 'Колдун! – орут. – Старый колдун!' Дураки паршивые! Наслушались вранья… – он в страхе зажал себе рот огромной выдубленной ладонью.
– Понятно, – со значением сказал посетитель. Наклонился, стал читать сделанную карандашом полустертую надпись на столе: – 'Здесь такого-то числа… такого-то года был арестован… уведен на казнь величайший ученый столетия. Позор!' У вас странный образ мыслей, трактирщик!
– Это не я, – трактирщик замотал тяжелой головой. – Это студент какой- нибудь… затаившийся… скрытый… руки оборву! Позволите стереть?
– И вы хорошо сделаете, если будете держать свой странный образ мыслей при себе, – строго продолжал посетитель. – Сотрите!
Трактирщик услужливо кинулся к столику.
– Коньяк? Арманьяк? Бургоньяк? – стал он спрашивать, преданно заглядывая в глаза посетителю.
Тот кисло ответил:
– Ни то, ни другое, ни третье. Вы мне окончательно испортили настроение. Чтобы его исправить, мне придется самому прогуляться по вашему погребу и сделать выбор на месте. Разрешаете?
– Окажите честь! – трактирщик слегка поклонился, обнаруживая зачатки хорошего воспитания.
Гость давно спустился в погреб, а хозяин трактира все еще стоял возле стола, морща лоб, разбирал надпись и бормотал: 'По-озор… Дураки паршивые… Руки оборву…' Потом отошел от стола, снова кинулся к столу, принялся стирать надпись. В это время дверь открылась и вошел диковинный старичок в очках и домашних туфлях. По всей его повадке было видно, что он неплохо знает, как отворяется дверь в трактире 'Угрюмая устрица'.
– Ага, светло! – сказал старичок и заспешил к тому самому столику, над которым с тряпкой в руках стоял трактирщик.
На малоподвижном тяжелом лице трактирщика недоумение мгновенно сменилось ужасом. Он попятился перед старичком, не решаясь повернуться к нему спиной – пятился пока не уперся в стойку. Тут он и остался, у своего убежища, у самого надежного места на земле. Все лицо его приобрело цвет старого жира. А старичок не замечал этого. Он бубнил себе под нос:
– Тут, заметьте, коллега, возникает пульсационный кориомомент. Второе…
Серые губы трактирщика шевельнулись, беззвучно произнеся:
– Спаси нас и помилуй…
Старичок скороговоркой продолжал:
– Небель-функция с очевидностью приведет… Трактирщик, дайте мне кофе и много сахару, как обычно.
Трактирщик приподнял пудовую руку и медленно перекрестил старичка. Но старичок преспокойно остался где был. 'Крест святой не действует, – пронеслось в голове трактирщика. – Конец света… мертвые восстанут… и всякая такая чепуха'. А старичок укоризненно сказал ему:
– Вы медлительны, мой друг. Я ведь просил кофе.
– Ко-офе?! – выдавили серые губы трактирщика. – Кофе? Вы что – живой, что ли?
– Уж не думаете ли вы, что я призрак? – сказал старичок. – Я изучил этот вопрос и могу поделиться с вами любопытнейшими данными, но я не призрак. Кофе, прошу вас.
– Вы живой? – все еще не веря, сказал трактирщик.
– Можете меня потрогать, – пожав плечами, отозвался старичок. Трактирщик боязливо приблизился, осторожно дотронулся до руки старичка. И все его неуклюжее бычье туловище затряслось от рыданий. Размазывая кулачищами слезы по лицу, он срывающимся голосом выговорил:
– Мы с вами не виделись, господин профессор…
– Да, – подхватил старичок, – пять лет одиннадцать месяцев тридцать дней. То есть ровно шесть лет.
– Двадцать девять, – сказал трактирщик. – Двадцать девять дней, господин профессор. На один день меньше.
– У вас неплохая память, – ободрил его старичок. – Ошиблись только на день и забыли про кофе. Тридцать дней.
– Как же, – сказал трактирщик, – у меня вот записано: тридцатого июня, –
