– Восемьдесят! – орёт Гвоздь, заляпанный снегом так, что глаз не видно.
– Надежда Сергеевна, правда, я похож на Снегурочку?
Восемьдесят – это за тринадцать часов. Что же тогда делается на подветренных склонах, куда ветер своей метелкой сгребает снег?
Я звоню Осману, он живёт в двух километрах в селении Таукол. Трубку снимает Рома. Они хорошо поужинали: творог со сметаной, баранина с лапшой… Я бросаю в трубку несколько слов из лексикона Жулика, и Рома мычит – он что-то жует, – что у них примерно такая же картина: буран, шесть сантиметров в час, температура минус шесть, с южного склона сошли несколько лавинок – до шоссе не доползли, на завтрак Осман готовит… Я посылаю его подальше, приказываю до указаний не трепыхаться и включаю коротковолновую рацию. Слышимость отвратительная, но то, что я слышу, ещё хуже: снегомерная рейка в лавиносборе четвёртой, которую в разрывах облачности с гребня разглядел в бинокль Олег, показала увеличение снежного покрова почти на два метра. Электроэнергии нет, движок задействовали, всем привет, за нас не беспокойтесь.
Почти два метра! У меня звенит в ушах. Как будем жить дальше? Звоню Мурату. Трубку не снимают, но ничего, посмотрим, кто кого. На десятый звонок слышу сонное:
– Аллоу?
Когда-то Юлия начинала разговор с простонародного «алё», но что годилось для дежурной по этажу турбазы «Кавказ», не к лицу первой леди Кушкола.
– Доброе утро, Юлия, передай трубку Мурату.
– Максим, ты сошёл с ума! Он спит как убитый.
– Воскреси его, ты это умеешь. Подсказать, как?
– Не хами… – Пауза, и затем вкрадчиво, нежно: – Ну подскажи.
– Вылей на него ведро холодной воды. И побыстрее, он мне нужен.
– Нахал ты, Максим… – Разочарованно, ждала, небось, что я ударюсь в лирические воспоминания. Долго будешь ждать, любовь моя, успеешь состариться.
– Ну, чего тебе? – Правда спал, голос сонный.
– Доброе утро, Мурат.
– Ты для этого меня поднял? – Уже не голос, а рык сладко спавшего и насильно разбуженного человека. – Чего там?
– Да так, пустяки. Ты в окно смотрел?
Слышу, как отдёргивается штора. Под утро Кушкол не узнать, все чёрные краски исчезли: склоны гор, дом, деревья, шоссе – всё, что находится под открытым небом, циклон выкрасил в белый цвет. Я коротко информирую Мурата об интенсивности снегопада, предлагаю немедленно объявить лавинную опасность, запереть туристов в помещениях, выпустить бульдозеры на расчистку шоссе и предоставить в моё распоряжение вездеход.
– Повторить или ты всё усвоил?
– Пошёл к чёрту… – Примирительно, значит, усвоил. – Эй, поставь чайник!
– Спасибо, уже вскипел, сейчас буду завтракать.
– Пошёл ты… (Спросонья лексикон у Мурата не очень богатый.) Минут через сорок выходи, поедем вместе.
– Встреча у конторы?
В ответ слышится чертыханье, и я, удовлетворённый, вешаю трубку: Мурат смертельно оскорбляется, когда управление туризма называют конторой. День начинается плохо, почему бы не доставить себе маленькое удовольствие?
Я сую в планшетку карту, записную книжку и карандаши, меняю в фонарике батарейки и объявляю получасовую готовность. Мама уже сервирует стол.
– Максим, ты хорошо помнишь…
– Да, мама, каждые три часа.
– Звони в библиотеку, сегодня будет наплыв. И береги себя.
– Но ведь это моя главная задача, мама… Как тебе нравится?
Мерзавец Гвоздь не теряет времени даром и осыпает Надю комплиментами.
– Максим! – взывает Надя. – Поторопись, я боюсь не устоять!
Я приподнимаю чрезвычайно довольного собой Гвоздя за шиворот и встряхиваю, как щенка. Гвоздь покорно висит, как братец Кролик из моих любимых сказок, его смазливая физиономия расплылась в улыбке.
– А если это любовь? – мечтательно спрашивает он.
Надя чмокает его в щеку.
– Учись, Максим!
– Твоё счастье, негодяй, что ты мне нужен. – Я швыряю Гвоздя на диван.
– Побереги пыл, пойдём на смотрины к «белым невестам».
Так называл лавины наш друг Ганс Шредер, с одной из них в австрийских Альпах он и
