Потрепав меня за ухо, она высвобождается и танцующей походкой идёт к вестибюлю. Чёрт меня побери! Пункт проката не самое идеальное место, но погадать Катюше по руке я готов, кажется, на лавиносборе четвёртой лавины.
Петю Никитенко, усталого и злого, я нахожу в вестибюле. Он возглавляет группу инструкторов, охраняющих входы и выходы из гостиницы, вторые сутки не спит и проклинает тот час, когда променял свой любимый Минск на этот «сумасшедший дом». Нужны лавинные зонды? На, бери ключ, потом вернёшь. Я почесываю ключом подбородок и подмигиваю Катюше, которая шлёт мне воздушный поцелуй из-за Петиной спины. Теперь нужно ключ передать, но Петя меня не отпускает, требует честно обрисовать ему лавинную ситуацию. Я обрисовываю, а взамен Петя доверительно сообщает, что по агентурным данным несколько групп отчаянных туристов замышляют побег, одну уже изловили при попытке взломать двери в пункт проката, где хранятся отобранные у туристов лыжи. «Заводилы – те самые твои барбосы с их красоткой стюардессой, она ещё за манекенщицу себя выдавала, помнишь? Ребята не промах, так что нужно глядеть в оба».
Ощутимо чувствуя, как хмель выветривается из головы, я вновь подмигиваю Катюше и возвращаю Пете ключ: «Пожалуй, мне своих лавинных зондов хватит». Катюша разочарованно показывает мне язык и убегает – видимо, докладывать барбосам о крахе остроумно задуманного плана. До новых встреч, ненаглядная!
По гостиничной трансляции разносится: «Слушайте сообщение дирекции! Всех туристов, проживающих в чётных номерах, просим срочно подняться к себе. Повторяю: всех туристов…»
– Что бу-дет… – стонет Петя. – И на кой чёрт я сюда…
– Прикрой меня, – тихо прошу я, но уже поздно.
– Максим Васильевич, дорогой!
Хотя я прячусь за Петю, горблюсь и корчу гримасу, мадама меня узнаёт. Со времени нашего чудесного спасения у шлагбаума я её не видел и констатирую, что выглядит она на тройку (ещё бы, женщины вообще трудно переносят разлуку с любимым мужем); что же касается Вадима Сергеича, то он спал с лица, небрит, брюки помяты – не выдающийся композитор, а лабух в поисках трешки на опохмелку. Видимо, роль нового патрона и утешителя мадамы сильно его утомляет.
– Что происходит? – набрасываются они. – Вы в курсе дела?
– Точно не знаю, – громким шепотом отвечаю я. – Вроде бы из чётных номеров будут переселять в отдельные комнаты. Не всех, конечно, а кто успеет.
Мадама хватает Вадима Сергеича за руку и волочит к лифту, за ними устремляются другие, и я, пожелав Пете удачи, торопливо покидаю место диверсии.
Непостижимо, но слух об отдельных комнатах достигает библиотеки раньше, чем я туда вхожу, – очередь к маме редеет, разваливается на части, и книголюбы, давясь в дверях, бегут к лифтам. «Оставьте книги!» – кричит им вослед мама, но куда там! Представляю, сколько анонимных прохвостов будет она проклинать после инвентаризации. Меня мама понимает с полуслова. Не задавая лишних вопросов, она вешает на дверь табличку «Закрыто на обед», звонит дежурной по третьему этажу, просит срочно позвать Введенского из 324-го и передаёт мне трубку. Я приветствую Алексея Игоревича и предлагаю ему спокойно, не суетясь собрать вещи и спуститься в библиотеку. Через несколько минут он приходит, без всяких реверансов и церемоний принимает наше предложение, и мы уходим домой.
Густой чад на лестничной клетке вызывает у меня смутную догадку, что вместо обеда мы будет щёлкать зубами. Но я ошибаюсь: за столом сидит вся свора, поедая какое-то варево и кроя Гвоздя на чём свет стоит. Олег вводит нас в обстановку: Гвоздь, одолжив у соседки двухведерный казан, вбухал в него две пачки риса, две банки свиной тушёнки, посолил, лихо поперчил и сварганил блюдо под издевательским названием плов. Снизу лжеплов сгорел, сверху остался сырым, а серединой, помоляся господу нашему и махнув рукой на здоровье, можно попытаться набить брюхо.
Гвоздь отряхивается от ругани, как выскочившая из реки собака от воды.
– Зажрались, тунеядцы, – поясняет он Алексею Игоревичу, которому эта сцена доставляет большое удовольствие. – Настоящему едоку что нужно? Количество, в данном случае тарелка с верхом на рыло. А если едок при этом ещё и остался в живых, значит, он получил и качество.
– Повесить его, что ли? – задумчиво спрашивает Олег. – Кажись, ничего другого не остаётся.
– Мало, – возражает Осман. – Слишком лёгкий наказание.
– Не забывайте, что я профорг, – высокомерно говорит Гвоздь. – Без санкции общего собрания меня вешать не положено. Анна Федоровна, с этого края сырой, пусть Рома лопает, а вы берите отсюда. Ну, как?
– Степушка, ты превзошёл самого себя, – хвалит мама, – не откажи записать мне рецепт.
– Я не склонен, Степан, делать вам комплименты, – говорит Алексей Игоревич, – но в нашей гостиничной столовой…
– Зовите меня Гвоздь, – просит Гвоздь, – я привык.
– Охотно. Так я не склонен… гм… может быть, лучше товарищ Гвоздь? А то как-то неловко выборное лицо, профорга, называть просто Гвоздь.
– Товарищ – это звучит, – важничает Гвоздь. – Будто сидишь в президиуме.
– Так ваш плов, – продолжает Алексей Игоревич, – в нашей столовой, как говорится, съели бы в облизку.
– Слышите, собаки? – торжествует Гвоздь. – Я ещё и не такое могу, Алексей Игоревич. Если меня не вешать, а подойти ко мне с лаской, я могу…
