— Говорил же
Успешно сданые истмат с диаматом почему-то лишь укрепили Деда в мыслях о том, что в пятницу, да ещё тринадцатого числа, в море выходят только салаги, ищущие приключений на свой не обросший ракушкой зад. За упоминание же зайца на борту Дед вообще мог зашибить ключом на сорок пять. В случае крайней необходимости говорить полагалось 'длинноухий'. Но лучше даже не вспоминать. Рыбаки-с! Тёмный, суеверный народ-с!
— Что-что! Ушёл фреон из системы! Компот из слив мы до Геленджика довезём! Вот тебе и суеверия!
Нет, не зря славянка не прощалась с нами! Это ж надо так сыграть, чтобы грузин поверил, что это не пот из-под положенной по роли ушанки катит, а слёзы умиления! Цирк!
Под Сухуми по-прежнему полыхало и шарил в море какой-то прожектор. Но ничего, проскочили.
С моря Геленджикская бухта прикрыта мысами Толстый и Тонкий. На одном из мысов бдил российский страж границ. И в бухту нас без портнадзоровского 'добра' не пущал. Портнадзор добра дать не мог, так как позорно храпел на вызывном канале. На тангету придавил. Глубины там у самого берега — под семьдесят, на якорь не станешь, и болтались мы до самого утра, как определённое вещество в полынье.
В Геленджике заканчивался этот великий мандариновый путь из грузин в кубанцы. Новороссийск с его лютым иммиграционным контролем грузины не очень жаловали. Предпочитали проникать в него с чёрного хода.
Да и сама бухта, в плане повторяющая страусиное яйцо в профиль, была поспокойнее Цемесской с её вечными сквозняками под двадцать пять метров в секунду.
Северный берег бухты горбат ещё по-кубански. Южный — по-кавказски горист.
Санатории, кафешки на набережной, куриные окорочка лендлизовские на каждом шагу.
Кандей наш (коком повара только береговая публика да наш Мастер дразнит, а получается не совсем прилично, если по-английски) умудрялся, правда и ножки буша довести до кондиции протухшего ещё в том яйце страуса. С кулинарией он был знаком плотно, но не с той стороны: через 'Востоковскую' шахиню, шеф-повара по-вашему. На критику же со стороны собравшихся за столом товарищей отвечал из своей камбузной амбразуры, как проклятый фашист Александру Матросову. И крыть, кроме как пузом собственным, было нам нечем.
Самое обидное, числился за нашим пароходом природный поварёнок Андрюха. Но судовладелец наш, Борис, списал его. Какие-то счёты с таможней, как объяснил Палыч.
Вообще-то это старпомово дело, поваров гонять. И я в своё время, не подумав, ляпнул, что турки вообще без помощников капитана как-то работают. А он Палыч, гляди как за эту идею ухватился. Даже Родиона, которого на подмену Горбатову с буксира портофлотовского дёрнули, в машину зачем-то загнал. Тому то — какая разница? Хочешь Родионом зови, хочешь — Радиком. Совмещёнка у него, оба диплома в наличии. А Палычу — не до камбузных баталий естественно. Да и не сидел он на своём законном стуле во главе стола никогда, подсиживай кому не лень. Святым духом и кофе, наверное, жил…
Короче, когда Палыч поинтересовался, как я отношусь к м-а-а-ленькому цыплёнку табака вон в той кафешке, неподалёку от портнадзора, я сказал:
— Ну почему же к такому маленькому?
Нет, не только святым духом жил Палыч. Над цыплёнком расчувствовался:
— Менять надо повара. Как бы его так снять… Погранцов попросить что-ли?
— Да как ты не понимаешь. Толик — человек Бориса. Так просто я его не могу списать.
Вот так вот. Андрюха — человек таможни. Толик — человек Бориса. А я ж тогда — чей? Палыча, наверное. Не зря цыплятами меня кормят, пока народ там с Толиком перестреливается. Но промолчал. Есть у меня такое вредное свойство. Молчу. А люди решают, что либо дурак, либо согласен.
По заливу бодро бегали яхты. По набережной томно вышагивали женщины. От мангала шёл жизнеутверждающий дух шашлыков. Шелестела листва над головой. Галдели птицы на деревьях. И жизнь была прекрасна, как после полугодового рейса куда-нибудь под Кергелен.
— Посмотри, ах какая! Да не за столиком, официантка. Вон, ревёт в уголке. Кто ж такие ноги обидел? Негодяй, негодяй…
— Вот за что мне жизнь моряка нравится. Пришёл с моря — словно всё заново. И от продолжительности рейса, должен сказать тебе, это отнюдь не зависит, — снова решил продемонстрировать свои возможности телепата Палыч. Он даже решил развязать свой антиалкогольный узел.
— Я в Жданове на агловозе, матросом ещё, работал. Рейсы, как у трамвая. Расписание по минутам. Жданов-Керчь. Жданов-Керчь. И всё равно, чуть ли не каждый рейс Дядя команду из 'Горняка' силой вытаскивал. Люди на агловозах, конечно, отборные собираются. Штрафная линия Азовского пароходства. За визу никто уже не дрожит…
А я и не знал раньше, что 'махновцы' своих Пап Дядями дразнят.
— И попался мне Дядей пердун старый, герой соцтруда. На подмену на наш пароход пришёл. Поймал меня с бабой на трапе.'Жаров, Вы на флоте — случайный человек,'- говорит.
— Да ты что, Дядя! У меня и братан, и прочая вся родня, кто в портофлоте, кто в пароходстве. С третьего класса все каникулы — на братовом буксире…
— Представь себе, тесть мне попался — тоже капитан. Даже свадьбу дочки в Японии прогулял. Встретит ПТС наш в море, без дрожи в коленках, наверное, переедет лесовозом своим. Да. Я тебя не очень нагружаю, нет?
— Ну вот, возвращается тесть из рейса, мы месяцев восемь уже живём. И угадай, кто. Да, тот самый пердун соцтруда. Да нет, вру. Но капитаны не матросы, незнакомцев между ними нет. Мне после этого в пароходстве делать нечего стало. Уехали на Чукотку…
— А в Одессе, когда на самолёт её сажал, знал уже, что не вернусь. А ей — да, зайчик, как договорились. Через неделю на Чукотку возвращаемся. Билеты не сдавай. А сам знаю уже, что у Горбатова остаюсь. Думаю про себя: 'Ну и подлец…' Ха. И ручкой, нежненько так к выходу её подталкиваю. Потом, когда уже улетела, тёще позвонил, скандал ей закатил. Как же так, мы же с ней договаривались. Её же сделал кругом виноватой…
— Слушай, не сделаешь мне по дружбе дело одно? Позвони, наври ей чего-нибудь. Ну, меня зачем-то ищешь. Чем она там дышит. Она с месяц назад вернуться должна была. Вон будка через дорогу. Я пока закажу ещё чего нибудь. Не возражаешь?
Очередь у будки была длиной мили полторы. Когда я, отпотев, вышел из кабинки, уже было заказано по шашлыку, шампанское и…'ах какая' официантка уже не ревела в уголке: сидела бочком за нашим столиком.
— Так что давайте. Ждём в гости. Да и сыну, наверное, интересно по пароходу полазить будет. Ну, значит не в этот раз. Мы в Геленджик теперь часто заходить будем, чует моё сердце. И не надо плакать. Красивым женщинам нельзя плакать.
Официантка упорхнула при моём приближении и принялась курсировать от стойки к нашему столику, заставляя его до состояния перегруженного автомобилями грузинского сейнера: последние тарелки уже свисали за края стола.
— Хороший у вас друг, — шепнула мне в один из рейсов, с грузом бутербродов с
