порога весело крикнул ему:
Петя! Не стесняйся. Свой человек и паш повый рабочий.
У Порфирия счастливо забилось сердце в груди. Его считают своим человеком, доверяют ему. Он весь собрался,
подтянулся.
Появились еще двое рабочих из кузнечного цеха — Севрюков и Пучкаев. Пошептались с Петром.
Морозова что-то нет. Но мы его и дожидаться не будем, — решил Петр, — давайте к столу все поближе.
Ты, Груня, поставь-ка нам чашки. Поняла? На вечеринку будто сегодня мы собрались. А сама в окошко поглядывай.
Груня им нагромоздила на стол какой попало посуды. Не так-то много было чайных чашек у нее.
Я думаю, товарищи, начнем, — сказал Терешин, когда все уселись.
Груня окликнула его от окна.
Филипп Петрович идет, — проговорила она, — и с ним кто-то еще, незнакомый.
Вот видишь, Гордей Ильич, — укоризненно заметил Лавутину Петр, — договорились мы с тобой об одном, а он и еще тянет с собой.
Я звал только его одного. Так и говорил ему, — оправдываясь, сказал Лавутин.
С ним кто еще? — спросил Петр.
К окну подбежал Кузьма Прокопьевич.
А… так с ним тот… приезжий. Вспомнил я и фамилию: Буткин.
Петр сощурился.
Ага! Ну, тогда пусть себе.
Войдя, Филипп Петрович стал креститься на иконы. Буткин прошел прямо к столу, на ходу бросив на кровать фуражку. Одет в этот раз он был не по форме: поношенный коричневый пиджак и давно не глаженные брюки.
Лавутин сидел в одном конце стола, заняв его во всю ширину, Петр с Мезенцевым — в другом. Буткин подошел сразу к Лавутину и, поздоровавшись общим поклоном со всеми, попросил Лавутина пересесть…
Мне отсюда будет удобнее, — сказал он тоном, не допускающим возражений. Он, видимо, привык быть всегда в центре внимания.
Лавутин усмехнулся, но пересел поближе к Терешину.
Итак, побеседуем? — вынув из кармана часы и взглядывая на них, спросил Буткин.
Петр, только что прошипевший в ухо Филиппу Петровичу: «На кой черт привел ты его сюда?» — непринужденно ответил:
А мы уже давно беседуем.
Да? Тогда продолжим беседу. О чем шла речь?
Речь вот о чем, — положив локти на стол и давая этим понять, что он готовится говорить обстоятельно, начал Петр. — Речь о том, как отнеслось городское начальство к нашей просьбе открыть вечернюю школу для рабочих. Лавутин и Мезенцев были вчера у Баранова. Он им решительно отказал…
Почему отказал? — быстро спросил Буткин.
…и не только отказал, но потребовал даже дать ему список, кто изъявил желание преподавать в этой школе.
Возмутительно! — воскликнул Буткин. — Но каковы же мотивы к отказу?
Мотивы такие… — усмехнулся Петр, вдвигая глубже в плечи свою большую голову. И подробно пересказал весь разговор Лавутина и Вани Мезенцева с Барановым. — Это мотивы. А суть без мотивов ясна: невыгодно нашему правительству, чтобы рабочие стали образованными. Труднее тогда будет в бараний рог их сгибать. С неграмотными с нами легче справляться.
Так нашему брату и ходить весь век в темноте, — вздохнул Кузьма Прокопьевич, — никогда к свету не вырваться!
Вырвемся, — твердо сказал Лавутин. — Ради детей своих вырвемся.
Во всяком разе, надо стараться, — поддержал его Севрюков.
Буткин тронул косточкой согнутого указательного пальца подбородок.
Этот возмутительный случай должен стать известным широкой общественности. По этому поводу должны выступить с протестами газеты. Я обещаю написать такую статью.
Не напечатают, — безнадежно сказал Пучкаев.
Напечатают, — остро глянул на него Буткин, — найдутся газеты, которые напечатают.
А и напечатают — все равно никакого толку не будет, — прежним тоном заявил Пучкаев.
Напрасно считаете так, — с легким упреком возразил ему Буткин, — сила общественного мнения велика. Даже если в данном случае положение не будет исправлено, выступление прессы принесет пользу.
А он, пожалуй, правильно говорит, — наклонился Лавутип к Петру, — как тебе кажется?
Петр утвердительно кивнул головой: «Безусловно».
Борьба за возможности образования для рабочих — это борьба за расширение их прав, — продолжал Буткин. — И, как всякая борьба, она должна вестись смело, открыто, широко. Если по одному частному случаю выступит пресса, он, этот частный случай, приобретет большое общественное значение. Мимо него не позволено будет никому пройти равнодушно. Возникнут широкие обсуждения. Определятся отчетливо точки зрения. Наметятся правильные пути. Кто желает дополнить меня?
Чего же тут дополнять? — проговорил Петр. — Все правильно сказано. Если выступят газеты, для первого раза это будет хорошо.
Надо написать в газету. Это я беру на себя.
Вы нам очень поможете.
Цель всей моей жизни — помогать рабочему движению.
Он сказал это убежденно и горячо. Лавутин не вытерпел:
Руку, товарищ! — и протянул первым Буткину свою огромную ладонь.
И как-то теплее, непринужденнее стало за столом. Заговорили все, скованность исчезла. Оживился Филипп Петрович. Не сумев сразу ответить Петру, когда тот так зло шепнул ему: «На кой черт ты привел его сюда?» — теперь Филипп Петрович все время толкал Петра в бок: ага, дескать, привел, и сам видишь — неплохо.
Молчал только Порфирий. Для него все это было ново и необычно. Кое-что он и не понял. Но ясно было одно: о том, чтобы лучше жилось людям, рабочим, оказывается, думают многие. И не только думают, а ходят к начальству, просят, требуют, добиваются своих прав, и когда им отказывают — не хотят отступать, примиряться. Выходит, можно так… Словно даже кровь в жилах у него свободнее покатилась. Он весь подался вперед, слушая.
Наконец оживление за столом несколько улеглось. Петр потрогал пуговицы своей наглухо застегнутой косоворотки.
Теперь вот что, товарищи, — сказал он, — неладно у нас получается. Пошли среди рабочих такие разговоры: с начальством веди себя тихо, не спорь, ничего не требуй, работай хорошо — заметят, наградят. И верно, кой-кого наградили. Обрадовались люди: «Как же, заметили! Ну-ка, я поползаю на коленях, может, и меня заметят, может, и меня наградят». Предательство это, товарищи, по отношению ко всем рабочим! Мы стараемся воедино собраться, а нас этими подкупами, подачками разбивают, разъедиияют, друг против друга
