восстанавливают, — а рабочие только тем и сильны, когда они все вместе.
А вы считаете, что надо делать? — перебил его Буткин.
Первое: установить, откуда ветер дует. Не было таких разговоров, и вдруг они начались. И с каждым днем все шире.
Закон физики, — неопределенно сказал Буткин. — Бросьте камень в воду — и пойдут круги. Все шире и
шире.
А вот кто бросает камни в воду? — спросил Лапутин.
— И зачем? — добавил Ваня. Буткин промолчал.
Второе, — продолжал Петр, — таким разговорам мы должны положить конец. Разбить эти разговоры. Объяснить людям, дать им понять, что такие разговоры не в пользу рабочих. Повернуть их к борьбе за свои права, а не к надеждам на подачки. Но наше положение труднее. Тех, кто бросает камни в воду, за это не ловят. А нас, когда начнем с рабочими разговаривать, на правду им глаза открывать, нас будут ловить.
Я вас не понял, — сказал Буткин. — Вы говорите только о наградных рабочим или об улучшении условий вообще?
Я говорю о подачках, — ответил Петр.
И вы говорите, что, если рабочим улучшены условия работы и жизни, — это плохо? — Нельзя было понять, спорит Буткин с Петром или просто уточняет его мысль.
Когда рабочие добиваются улучшения условий в общей борьбе — хорошо, а когда им бросают подачки — плохо. — решительно сказал Петр, — потому что это может ослабить желание рабочих продолжать настоящую борьбу.
А по мне — как бы ни дали, — засмеялся Кузьма Прокопьевич и поерзал на табуретке. Он всегда, вступая в разговор, начинал ерзать на табуретке. — Как бы ни дали, только дали бы. С паршивой овцы хоть шерсти клок.
Народная мудрость, — коротко сказал Буткин. И опять нельзя было понять: к пословице просто это относится или к смыслу, который вложил в нее Кузьма Прокопьевич.
Неверно, Кузьма, говоришь! — распаляясь, крикнул ему Петр. — С паршивых овец нечего шерсть собирать, не то и сам опаршивеешь. Нам надо своих овец заводить. И здоровых.
Да, Кузьма Прокопьевич, не туда ты загнул, — неодобрительно сказал Севрюков.
Не подумал, — проговорил, оправдывая его, Пучкаев.
Буткин весь как-то выдвинулся.'
Вынужден разъяснить, — и остановился, высоко вздернув угловатое плечо. — Рабочий должен иметь хорошие условия жизни, работы. Он — человек, как и все. Человек должен быть обеспечен. Следовательно, хотя бы даже некоторое улучшение условий жизни, работы — это уже победа. И менее существенно, каким путем достигнута она. Народная мудрость говорит: худой мир лучше доброй ссоры. Ссорятся в случае крайней необходимости. Этой необходимости сейчас нет.
О каких это улучшениях условий жизни вы говорите? Не о том ли, что четверым рабочим выдали наградные? А потом непонятно, что это значит — «ссориться в случае крайней необходимости»? Значит, рабочим не надо бороться за свои права? — спросил Петр. Взгляд у него стал совсем колючим.
Буткин передернул плечами:
Незачем ломать дверь, если она открыта.
— Но она не открыта! — резко возразил Петр. Буткин вынул из кармана часы, глянул на циферблат.
В этом надо убедиться, — он защелкнул крышку часов. — Я прошу меня извинить. Спешу, — и встал.
Вслед за ним поднялся Лавутин. Подвинул стоявшую перед ним пустую чайную чашку.
А как убедиться? — хмуро спросил он. — Когда не только дверь тебе замком железным замкнут, но и в окна еще решетки поставят? Да? — Он подбородком показал на Порфирия: — Вон жену его за решетку уже посадили.
Буткин взял с кровати фуражку. Надел ее быстрым движением. Задержался у порога.
У нас нет никакого спора, товарищи, — сказал он, берясь за ручку двери, — наши точки зрения полностью сходятся. Мы спорим сейчас не о существе дела, а о том, как открываются двери. Отвлеченный, риторический спор. Его мы продолжим в другое время. Сейчас я, к сожалению, очень спешу. Прошу извинить. До новой встречи.
Обратите внимание: я свободно открываю эту дверь, — и с этими словами Буткин исчез за порогом.
Вот гусь! — густым басом протянул Лавутин и развел даже руки.
А чего гусь? — вскочил Филипп Петрович. — Человек ясно сказал: нет никакого спору. Значит, при общем согласии…
И ловко он дверь-то открыл. Смотрите, мол, верно: незакрытая, — отозвался Кузьма Прокопьевич.
Я что-то его не понял, — сказал Севрюков. — К чему он этак речь повернул? И дверь тут вовсе не к месту была.
Да нет, он очень ясно сказал, — потер морщинки на лбу Пучкаев, — только как-то… действительно не очень понятно.
Все весело засмеялись. Подбежала Груня.
Ванюша, самовар скипел. Унеси сам на стол. Мне не поднять.
Сейчас принесу, — откликнулся Ваня. — Да вы куда же все пошли? Давайте чай пить.
Ладно, Ваня, дома попьем.
А как же самовар? — обиженно спросила Груня.
Это, Груня, и вдвоем для вас полезное дело— осторожно взяв ее за плечи, чтобы нечаянно не сделать больно, сказал Лавутин.
Гости стали выходить по одному. Балагурили, прощаясь с хозяйкой.
А ты что думаешь, Иван? — спросил Терентии, он оставался последним.
Не понравилось мне, как он про худой мир, что лучше доброй ссоры, сказал. Нам никакого мира, ни хорошего, ни худого, с хозяевами не надо.
Правильно, — твердо проговорил Петр. — И вообще в этом человеке следует разобраться. Очень хорошо разобраться. Что-то не то…
30
Порфирий вышел одним из первых. Очень хотелось с кем-нибудь поговорить, поделиться, но попутчиков не было. Особенно врезались в память ему слова Лавутпна о замкнутой двери и решетках в окнах. Лавутин сказал их, связывая с чем-то другим. Порфирий как следует не понял, с чем, но ему самому очень хотелось крикнуть тогда: «Да, Лиза моя сидит за решеткой!» Он сам не знал, как удержался.
А сейчас он был полон одним: как хватит терпения дождаться завтрашнего дня, чтобы снова встретиться во дворе мастерских и с Ваней Мезенцевым, и с Петром, и с Лавутиным, и с Севрюковым, с Пучкаевым и с другими рабочими! Он теперь уже не мог быть один. Ему нужен был человек. Голос человека. Рука человека.
