пришвартовался к pontile.[27] Они сошли с мостков и зашагали по отгороженному полицейскими барьерами проходу на Пьяцетта.
Перед входом во Дворец дожей высился величественный мажордом в старинной ливрее, держа в руке высоченный жезл, увенчанный золотым шаром. Полицейские в аляповатых разукрашенных мундирах отдали честь, когда кинематографисты, пригибая головы, прошли друг за другом через низкий портал в огромных железных воротах.
Они не сделали и нескольких шагов по сводчатому проходу, как внезапно справа открылся cortile,[28] запруженный людьми и освещенный масляными светильниками, укрепленными на сводах арок. Заметив размещенный вдоль Арко Фоскари длинный бар, Гринделл пошел к нему за напитками. Лакеи в ливреях сновали в толпе, ловко удерживая на согнутых пальцах массивные серебряные подносы с маленькими бутербродами. Мерри еще никогда не приходилось видеть ничего подобного. У нее просто захватило дух от всего этого великолепия.
Сам прием оказался довольно скучным, но обстановка настолько поражала, что Мерри была только рада, что ей не слишком докучают и не пристают с разговорами и расспросами. Время от времени ее представляли синьору Имярек, или месье Такому-то, или герру фон Оттуда. Все бубнили одни и те же банальности про то, как им понравился фильм и как она хорошо играла, а Мерри в ответ только улыбалась и благодарила. После чего новые знакомые откланивались и поворачивались, чтобы обратиться к Гарднеру или Кляйнзингеру.
Один из них, из Аргентины, кажется, указал на статуи Нептуна и Марса работы Сансовино,[29] заметив, что они, по его мнению, просто необыкновенно прекрасны. Они с Мерри обсуждали красоту внутреннего дворика.
– Сансовино? – переспросила Мерри. Она, конечно, слышала об этом мастере и даже изучала его работы, но собеседник произнес это имя так, что Мерри не поняла, верно ли расслышала.
– Сан-со-ви-но, – медленно, с расстановкой повторил он. – Если бы не он, все это сооружение подверглось бы разрушению. Палладио[30] бы от него камня на камне не оставил. Он хотел построить на этом месте новый дворец…
– Что вы говорите?
Аргентинец хотел что-то добавить, но к ним присоединился Гарднер, и разговор зашел о чем-то другом. Потом откуда-то вынырнул Фредди и увлек Мерри за собой, чтобы познакомить с вновь прибывшим гостем.
Они не стали задерживаться допоздна. Вскоре Финкель заявил, что устал. Кляйнзингер поддержал его. Они вернулись к причалу, и катер доставил их в «Эксельсиор».
Мисс Китс уже спала. Сквозь приоткрытую дверь спальни Мерри слышала ее размеренное похрапывание. Она не стала будить мисс Китс, а разделась сама, облачилась в отделанную кружевами шелковую ночную рубашку, которую на днях купила в Париже, и легла спать. И дала себе обещание, что завтра непременно погуляет по Венеции.
В каком-то смысле было удивительно правильно и уместно, что все случилось именно таким образом и именно здесь – в Венеции. Венецианские улочки – это лабиринт узких переулков, проходов, ворот, крытых мостов, образующих самые затейливые и невероятные хитросплетения и вдруг неожиданно вырывающихся на волю, когда взгляду изумленного туриста вместо cul-de-sac[31] внезапно открывается просторная площадь с видом на палаццо, собор или канал или просто уютный campo,[32] где, греясь на солнышке, спят две пушистые серые кошки, свернувшись в клубочек у основания замшелого фонтана.
Но Мерри так и не удалось посвятить следующее утро прогулке по Венеции. С половины девятого до одиннадцати она давала интервью. Представители коммерческой прессы, а также репортеры из «Нью-Йорк таймс», «Санди таймс» и «Л'Экспресс» – все жаждали встретиться с ней. Когда последний из интервьюеров удалился, Мерри уже собралась было на экскурсию, но тут позвонил мистер Финкель и пригласил ее отобедать с ним, так что прогулку пришлось отложить на несколько часов. Затем позвонил Фредди, и Мерри постигло новое разочарование – ему предстояло ехать в аэропорт и кого-то встречать, так что ее провожатой стала мисс Китс. Правда, в конце концов, вышло так, что человек, которого должен был встречать Фредди, не прилетел, и Фредди освободился Он оставил в номере Мерри записку, где и сообщил об этом. Мерри перезвонила, они встретились в вестибюле и сели на vaporetto, который доставил их на причал возле собора Сан-Марко. Как и накануне, общение с Фредди Гринделлом приносило Мерри радость. Пусть он и не слишком разбирался в истории и искусстве Венеции, но гулять с ним было интересно. Тем более что Мерри предусмотрительно запаслась прекрасным путеводителем.
Войдя в собор Сан-Марко, они погрузились в золотистый свет, струившийся с мозаик, полюбовавшись на Пала д'Оро, а потом, прежде чем идти во Дворец дожей, который накануне так толком и не рассмотрели, посидели в кафе «Флориан» и выпили по чашечке кофе. Позже Мерри тщетно пыталась припомнить, как называлась картина, которая так привлекла ее внимание, или хотя бы в каком зале она висела. Кажется, это был Веронезе. На картине была изображена символическая обнаженная женщина – богиня правосудия, милосердия или добродетели, – которая то ли привходила в Венецию, то ли просто благословляла ее. Мерри тогда обмолвилась, насколько дурацким ей показался свист зрителей во время вчерашнего показа «Продажной троицы». Она припомнила эти слова, потому что разговор вдруг свернул в иное русло и речь зашла об интервью, которое она дала Джослин Стронг, после чего на свет появилась та чудовищная статья. Мерри рассказала об этом Гринделлу, поскольку он и сам иногда писал о кинобизнесе, но главное – потому что он был друг. Она рассказала про злобу, которой была пропитана вся статья, и про то, что написала она так из чувства личной мести. Мерри еще добавила, что Джослин Стронг давно знакома с Мередитом Хаусманом.
– Да, я знаю, – кивнул Гринделл.
– Знаете?
– Все происходило на моих глазах. То есть не совсем, конечно, но я был рядом. Грустная история.
– Да, – вздохнула Мерри. – Я порой думаю, насколько иначе повернулась бы моя жизнь, не случись так.
– Она была чудесная женщина, – произнес Гринделл.
– Кто? Мама? Я и не знала, что вы знакомы.
– Да, хотя и не очень близко. Мы встречались всего два раза. В Париже и в Швейцарии.
– Где? В Париже? Но она никогда не была в Париже. И, насколько я знаю, никогда не выезжала в Швейцарию. Она живет в Лос-Анджелесе.
– Живет в… – начал Фредди, но осекся. – Простите меня, – сказал он. – Я… Должно быть, я что-то напутал.
– Но как странно, – проговорила Мерри. Гринделл промолчал. Он, казалось, хотел прекратить этот разговор, да Мерри и сама была бы рада не продолжать его, но внутри ее точил червь сомнения. Она уже не пыталась больше разглядывать полотна великих мастеров или закованных в латы средневековых рыцарей, а вновь и вновь возвращалась к словам Фредди, пытаясь понять таящийся в них смысл. Наконец, она не выдержала.
– А что вы все-таки имели в виду? – спросила она. – Когда сказали, что все происходило на ваших глазах.
– А что рассказал вам ваш отец?
– Ничего, – призналась Мерри. – Или почти ничего. Я узнала об этом от своей матери.
– О чем именно?
