– Нет, это просто жизнь.
– Весело, – Гарин внезапно ощутил приступ беспричинной злости. – Весело! – повторил он. – Значит, это жизнь? Значит, ты все воспринимаешь так легко и свободно? Тогда что тебе мешает воспринять все это, – он махнул рукой в сторону «скорой» с включенной «аварийкой», – так же легко и свободно?
– Потому, что это – не жизнь, – ответила Алена. – Это – смерть. А смерть я не могу воспринимать спокойно. Я ведь пока живая.
– Да, ты права, – Гарин почувствовал, как у него начинает болеть голова: справа, позади глаза, боль посылала медленные пульсирующие волны, разбегавшиеся по всему телу. – Ты права, и я не знаю, что тебе возразить. Но мне все равно кажется, что мы должны достать эти документы. Чтобы…
Он сам не знал, зачем им нужны эти бумаги. Просто какая-то непоколебимая уверенность, замешанная на необъяснимом упрямстве. «Это наше, – подумал Гарин. – Родное. Русское. Нас бьют, а мы идем; нас убивают, а мы все равно ползем. И никаких возвышенных идеалов, никаких высоких целей – только упрямство. Сволочное, почти скотское, но – неистребимое. Мы задавили Наполеона, мы забросали своими телами Гитлера, мы вымираем, валяемся в грязи, но не сдаемся, пока не закончится двенадцатый раунд. Сделай – или сдохни! Третьего не дано.»
Ему почему-то вспомнилась одна книга про войну. Там рассказывалось, что гарнизон польской крепости сдался на милость победителю, когда им отключили горячую воду.
А вот в Бресте… И в укрепрайонах под Киевом… Бойцы продолжали сражаться, хотя фронт был уже за много километров от них. Над ними никто не стоял, они подыхали от голода и жажды, кожа грязными лохмотьями сползала с ладоней, сжимавших раскаленные от стрельбы стволы автоматов и пулеметов, но у них даже не возникало мысли о том, чтобы сдаться. Равно как и надежды остаться в живых.
Сделай или сдохни! Но чаще всего одно следует за другим.
Мы вечно ходим по краю, испытывая Его долготерпение. Так почему бы не прогуляться до Савеловского вокзала, коли осталось не так уж и далеко?
Они прошли между двух рядов палаток, стоявших у железнодорожной платформы «Дмитровская». Большинство из них были разгромлены. На асфальте валялись пачки жевательной резинки, куски колбасы, различная мелкая галантерея, книги, разбитые бутылки, порванная одежда, мусор… В одной из палаток Гарин увидел труп торговца с проломленным черепом.
Позади колбасной лавки заливался хриплым лаем посаженный на цепь ротвейлер, и Гарин подумал, с каким бы удовольствием он его пристрелил.
Перед станцией метро «Дмитровская» валялись раскиданные газеты, журналы, цветы, компакт-диски и куски шаурмы. Витрины в магазине «Адидас» были разбиты, внутри него метались две перепуганные девочки-продавщицы, в глубине стояли три милиционера в респираторах и напряженно озирались, сжимая автоматы, снятые с предохранителей…
По Дмитровскому шоссе в сторону центра проехали два грузовика, крытые брезентом. В кузовах сидели солдаты в противогазах. Один из них зачем-то показал Гарину автомат, а Гарин в ответ выставил средний палец.
Картина в целом была безумной, но при этом поражала своей гармоничностью; на общем фоне два человека, связанные куском бечевки, смотрелись не так уж и глупо.
Инфекционная больница напоминала цитадель, подготовившуюся к длительной осаде. Цепь солдат в противогазах замыкала территорию в плотное кольцо. Машины «скорой помощи» постоянно привозили больных и тут же уезжали. Но с каждым разом их становилось все меньше и меньше.
Светлана Минаева настояла на том, чтобы ее поместили в одну палату с детьми. Каким-то необъяснимым чутьем (которое работало независимо от ее воли; она бы дорого дала за то, чтобы оно, наконец, замолчало!) Светлана понимала, что их поездка была в один конец.
У Юли поднялась температура – это произошло еще в машине – так быстро, что Светлана отказывалась в это поверить. Она внесла девочку в палату на руках и положила на кровать. Маленькое хрупкое тельце, казалось, таяло прямо на глазах.
Две Леночки забрались с ногами на соседнюю кровать и забились в угол. Они все время хныкали и звали маму, и Светлана не знала, как им объяснить, что маму они больше не увидят. «Никогда», – это слово она отказывалась произносить даже мысленно.
Она пыталась их как-то развеселить, отвлечь, показывала фокус с исчезающим пальцем, заставляла говорить… Все это не казалось ей напрасным, хотя им и не поможет. Рассудительный Петя, как мог, помогал ей. Но уже через полчаса стал сильно хрипеть и кашлять. Его круглое лицо посинело, и он высоко закидывал голову, чтобы вздохнуть.
Светлана сжимала кулаки, загоняя ногти в мякоть ладоней, и старалась улыбаться, но слезы сами текли из глаз, не останавливаясь.
Затем и двум Ленам стало хуже. Светлана крепилась из последних сил и с затаенной, черной надеждой прислушивалась к себе: а она – как? Не стало ли ей хуже? Она очень надеялась, что умрет первой и боялась, что не успеет.
За свою не очень долгую жизнь она чему-то научилась: могла позабавить малышей, развеселить их чтением интересной книжки, увлечь рисованием или лепкой, придумать новую игру, мягкими уговорами заставить съесть суп… Но она не умела объяснять детям, что они умирают.
А-Эр-Си-66 проявил милосердие: через час после смерти Пети она потеряла сознание, успев почувствовать, что принимает это с благодарностью.
Карлов шел по коридору Московского управления ФСБ. Гладко выбритый подбородок (второй комплект бритвенных принадлежностей хранился в рабочем кабинете) гордо поднят, плечи расправлены, левая рука – у бедра, как у кавалериста, придерживающего шашку, правая – свободно ходит вверх-вниз в такт шагам.
Сшитый на заказ, пиджак полностью повторяет контуры мускулистого, без единого грамма жира, тела; брюки ниспадают на ботинки красивыми складками. Карлов не носил костюмов, купленных в магазине. Рукав пиджака слегка приподнимается; дорогая, но неброская запонка отбрасывает на стены и ковер золотые искры.
Генерал точно раздваивался и смотрел на себя со стороны. Он давно знал: лучший способ сосредоточиться – думать о мелочах, например, о том, как выглядишь. Хотя, если разобраться, это вовсе не мелочь: уверенный вид неминуемо рождает и внутреннюю уверенность в себе, без которой трудно рассчитывать на успех.
Он не особенно верил в образ, растиражированный множеством фильмов и книг – этакого «серого кардинала», тщедушного и разбитого ревматизмом бесполого существа, приводящего в действие пружины закулисной политики. Карлов хорошо знал, что «серые кардиналы» так и остаются безликими и серыми; век их короток, а участь, как правило, незавидна.
Сотрудники, встреченные им в коридоре, вежливо кивали; и Карлов чувствовал, что если бы не правила приличия, ему бы кланялись. Он отвечал на кивки: одним – легким движением бровей; другим – уголком рта; но рассчитывать на рукопожатие никому не приходилось.
Он без стука вошел в приемную председателя. Секретарь вскочил со стула и вытянулся по стойке «смирно». Карлов остановился на середине приемной:
– Доложите, что я здесь.
Приемлемый компромисс между возможностью зайти к председателю без стука и униженным сидением на стуле в ожидании, когда тебя заметят.
Секретарь доложил шефу по селектору и без паузы произнес:
– Проходите, вас ждут!
Карлов подождал, чтобы секретарь открыл перед ним дверь кабинета.
