Однако когда обернулись на источник шума, к своему облегчению заметили всего лишь компанию охотников, с луками и выглядывающими из-за широких спин колчанами. Одеты охотники были в коричневые безрукавки поверх тонких курток, отделанных скудным слоем меха. Двое товарищей поддерживали под мышки третьего, изрядно выпившего. Пьяный охотник подбоченился, отмахнулся и тут же вновь был подхвачен, ибо чуть не повалился на камни.
Моя милая с бровями чёрными.
Моя милая с руками белыми.
Моя милая с грудью спелою.
Моя милая…
Другой охотник дал пьяному подзатыльник. Время для таких песен ещё не наступило. Да и до трактира ещё дойти нужно.
Непутёвый охотник взбалмошенно отшатнулся в сторону и тут же повалился, ругаясь на чём свет стоит. Мешок с кроликовыми шкурками он быстро подтянул к себе и свернулся клубков, всё ещё продолжая лопотать про свою милую.
Все охотники стояли тут же, о чём-то с интересом переговариваясь. Было их всего шестеро: короткий с добродушным лицом. Один сухой и поджарый, другой крепкий и суровый, ещё один с уже поседевшими волосами, но ещё молодо выглядевший. Пятый вертел в руках круглую побрякушку, то ли амулет, то ли талисман. Шестой, самый старый, с белыми длинными усами, как раз накручивал ус на палец, посматривая по сторонам.
У ног усатого покоилось несколько туго набитых мешков, однако ещё больше мешков пустовали, угрюмо склонившись один к другому.
— Да… мало в этот раз… — говорил короткий охотник, отвечая на многочисленные вопросы собравшихся мужчин. — И значит… слышится…
Седоусый что-то тихо сказал и короткий ту же смолк.
— Вечером, значит, поговорим, — изрёк старик, подбирая два наполненных добычей мешка. — Сейчас к жёнам пойдём, суетятся уже, издалека чуют. Оголодали мы, братцы. — И он рассмеялся, так что смех перешёл в кашель под конец. — Ох и оголодали.
И все охотники стали расходиться кто куда, навстречу жёнам и детям в предвкушении сытного домашнего ужина. Хотя нёсшие пустые мешки на тёплый приём могли и не рассчитывать.
Ещё некоторое время оставшиеся переговаривались, но как только скрылся последний охотник на площади враз опустело. Загорелись первые огни и в маленьких окнах заметались отсветы домашнего очага.
— Пойдём.
Лант первый зашагал в трактиру. Шёл он быстро ни на что не отвлекаясь. У трактира его встретила тощая собака, глодавшая такую же тощую с виду кость. А внутри уже стоял галдёж, Алма разносила пиво, умещая в руке по три огромные кружки. Рыжие волосы то и дело мелькали в толпе.
— А вот вы где, негодники! — Это трактирщик наконец узрел немного припозднившихся Ланта и Мэроу, продолжающих стоять в дверях. — А ну марш помогать, дармоеды.
— У меня такое ощущение, что вдруг обзавёлся сварливым папашей. — Мэроу прошёл мимо Ланта и направился на кухню. Всё размазывалось перед глазами: скопище людей, столько лиц, столько глаз, столько движений: пить, есть, говорить.
— А у меня такое ощущение, что мир катиться в пропасть, — Лант понизил голос, да так, что только сам себя и услышал.
Пиво полилось в кружку, увенчанное толстым слоем пены. И Мэроу взял её, не испытывая желания отхлебнуть. Он подошёл к самому длинному столу и поставил пиво перед седоусым охотником. Уже час как они сидели и пили, то и дело поднимая тосты за плодовитость зверья, за благостность спящих курганов на северо-востоке, за милостивые ветра и тёплые шкуры в ночь. За то, что б горел, да не догорал костёр, а жёны были красивы и во всех отношениях хороши.
— Друзья, — поднялся охотник с круглым талисманом на руке. — Друзья. — Речь его текла вяло. — Что же мы не выпили за дерево Мира? А ведь не гоже забывать его за нашим весельем. Пусть цветут и растут ветви его, оберегая степи наши от всякой хвори и недобрых глаз. Если ни один грызун корней могучих не подточит — то и наш путь будет тих и удачен. Пусть живущий дух в старинном стволе оберегает наши тела от ран, а нас от всего недоброго… пусть холодным утром его цвет проводит к удачным пастбищам, а в лунную ночь выведет к родному костру. Пусть древо никогда не усохнет и суровый ветер не сломит его кроны… — Охотник поднял кружку и, припав губами к пене, не отрываясь, осушил до дна янтарный напиток.
— За дерево Мира, — громогласно закричали охотники и тут же беспорядочно стали вторить им другие.
— За память предков! — Нашёлся другой охотник, не высокий, с добрым лицом.
— За память предков!
— За удачу!
— За удачу!
Новые и новые тосты сыпались как град этим вечером в трактире. Слабые отсветы очага лениво танцевали на стенах и в каждом угле притаилось по глухой, густой тени. Такой, что хоть руками загребай.
Кружки с грохотом ударили по столу, а Лант уже подносил новую порцию.
— Что-то наши охотники слишком хорошо гуляют как на такую скудную дичь, — заметил стоящий у стойки трактирщик, на что его жена только передёрнула плечами. Их, мол, разберёшь. Трактирщик же продолжал подозрительно прищуриваться, всё больше и больше нависая над стойкой.
Стали обсуждать какое нынче зверьё пошло. Оказывается, раньше-то звери больше были и благороднее, и когти были страшнее, и клыки острее… Только старый, седоусый охотник продолжал молча сидеть в углу, то и дело покручивая ус. Его мрачный взгляд цепко, точно когтистая лапа, вырывал то одного, то другого из толпы. Странная тяжесть сдавливала всех, не смотря на нарочно преувеличенное веселье.
Ощутив на себе пронизывающий взгляд, Мэроу поспешил отойти в самый тёмный угол. Белоусый ещё некоторое время смотрел на торчащий оттуда кончик носа, да и отвернулся.
— Что угрюмый такой, Седой Лис? — дородный мужчина в видавшей виды безрукавке и поношенных штанах, со сколотыми передними зубами, перекрывая общий шум обратился к старику. — Аль пиво тебе не по вкусу. Аль окорок не мягок?
Кто-то толкнул толстяка в бок, однако тот никак не собирался униматься:
— А что я? — Он поудобнее устроил локти на столе. — Знать охота, что в степях наших, да у леса грани?
— Коль охота, так сам лук бери и вперёд, — воскликнул хозяйский сын и тут же юркнул под стол, уклоняясь от чьего-то доброго подзатыльника.
Седой Лис молчал. Слишком долго и тягостно. Что угодно могли сказать за тянущееся с непростительной медлительностью время — да все молчали.
— Пива ещё, — сказал Лис и сама Алма тут же поднесла кубок и поставила перед тонкими, но всё ещё крепкими руками. — Спасибо, хозяюшка. А что вы смотрите на меня так, братцы? Табунов в степях наших не так много стало. Шкура у зверей не блестящая, тусклая. Что правда, то правда. Табуны поизвелись. Но дичи хватит, пировать не будем, но дичи хватит. — И он вновь замолк, медленно попивая пиво. Облизал острым языком губы и устремил взгляд в собравшихся. Тени оттачивали и без того острое лицо.
— Сердится степь… — глубокий голос, принадлежавший мужчине с белыми волосами, глухо отразился от стен. Слова так и повисли в воздухе, не желая растворяться.
— Что разумеешь под сердится, Лютам?
— Холодно там. Всё тепло и ветер тёплый, и трава пахнет, и облака белые — а холодно, не поверите. Такой холод, что в сердце ночью прокрадётся, да кровь и выпьет.
— Любишь ты преувеличивать, — размеренно проговорил Седой Лис.
