отец и мать, к тебе приедут, будете жить вы v нас в довольствии, я за это ручаюсь. Наш государь милостив, и особливо он добр к иноземцам, жалует их, всем наделяет, и тебя, по моему челобитью, всем пожалует… Не убивайся же, — говорил Александр Данилович, продолжая гладить наклонённую головку девушки.
Марта несколько успокоилась и открыла заплаканное личико.
— О, господин! — прошептала она и поцеловала у Меншикова руку.
Кто мог думать, что у той, которая теперь робко поцеловала руку у царского посланца, высшие сановники государства будут считать за честь и милость поцеловать царственную, самодержавную ручку!..
Портомоя! Солдатская прачка и кухарка!..
А разве мог думать и Меншиков, что та скромная девочка-полонянка, которая теперь робко целует его руку, сама впоследствии вознесёт его на такую государственную высоту, с которой до престола один шаг!..
Судьба предназначала этой бедной девочке быть не только царицей, супругой царя, но и самодержавной императрицей и дать России новых царей… Это ли не непостижимо!
— Будь же благонадёжна, милое дитя, я все для тебя сделаю, что в моих силах, — сказал, наконец, Меншиков.
Потом он обратился к Балку.
— Отселе я поеду дальше, — сказал он, — повидаюсь с Шереметевым и скажу ему, чтобы он распорядился отыскать семью этой девицы.
— И пастора, добрый господин, — робко проговорила Марта.
— Какого пастора, милая? — спросил Меншиков.
— Глюка, господин.
— Это того самого, у коего она проживала и который научил её по-русски, — объяснил Балк. — Марта привязана к нему как к отцу родному. Он человек зело достойный, много учёный, сведущ в языках восточных, изучил языки и русский, и латышский, и славянский, с коего и переводит Священное писание на простой российский язык.
— О, да это клад для нас, — обрадовался Меншиков. — Государь будет рад иметь при своей особе такого нарочито полезного человека.
Марта видимо повеселела.
— О господин! — только и могла она сказать.
— Так вот что, — снова заговорил Меншиков с Балком, — мне недосуг здесь мешкать, мне спешка великая. Я поеду теперь дале, а ты оставь, до времени, сию девицу при себе, и уж не наряжай её порты стирать.
— И то не пошлю, — сказал Балк, — у меня работных людей и баб и без неё довольно. Марта же и швея изрядная.
— Добро. Так я на возвратном пути заеду сюда, — сказал Меншиков, — и возьму девицу с собой на Москву Поедешь со мной, Марта?
— Воля ваша, господин, — отвечала девушка.
— Я не то говорю, милая, — перебил её Меншиков. — А своею ли волею поедешь на Москву, на глаза к великому государю?
Последние слова, казалось, испугали девушку
— Я простая девушка., я не достойна быть на глазах великого государя, — смущённо проговорила она.
— Твоя скромность похвальна, милая, а мне ближе знать, чего достойна ты, — успокаивал её Меншиков.
Марта снова поцеловала его руку.
Меншиков отпустил её. Судьба девушки была решена.
— Да! Запамятовал было, — спохватился Меншиков, вынимая из кармана своего камзола бумагу — Ведомо мне, что в прибывшей сюда первой роте Преображенского полка состоит некий ратный, именем Терентий Лобарь.
— Есть таковой, — отвечал Балк, — я его лично знаю.
— Так прикажи выстроиться неподалёку этой роте, и мы выйдем к ней.
Балк распорядился, и они с Меншиковым вышли. Рота стояла под ружьём.
Поздоровавшись с нею, Меншиков громко сказал:
— Великий государь изволил приказать мне: первой роте Преображенского полка за молодецкую стойку под Нарвой объявить царское спасибо!
— Ура великому государю! — загремели преображенцы.
— А который из вас Терентий Лобарь? — спросил Меншиков. — Выступи вперёд!
Товарищи выдвинули вперёд богатыря.
— Ты, Лобарь, под Нарвой, на глазах шведского короля, сбил вместе с конём его ординарца, великана Гинтерсфельда?-спросил Меншиков.
— Я малость толкнул его, — смущённо отвечал богатырь.
— 3а сие великий государь тебя милостиво похваляет и жалует чином капрала, — провозгласил Меншиков. Богатырь только хлопал глазами.
— Говори, дурак: «Рад стараться пролить кровь свою за великого государя», — шептали ему товарищи, — говори же, остолоп!
— Рад стараться пролить за великого государя…— пробормотал атлет-младенец и остановился. — Что пролить? — улыбнулся Меншиков.
— Все! — был ответ, покрытый общим хохотом.
4
Не один Север и дельта Невы поглощали внимание Державного плотника. Упорная борьба велась со всем обветшалым, косным строем внутренней жизни государства. Многое давно отжившее приходилось хоронить, и хоронить при глухом ропоте подданных старого закала, но ещё больше — создавать, создавать неустанно, не покладая рук.
От Севера, от невской дельты, взоры устремились на далёкий юг, на поэтическую, заманчивую Малороссию, на беспокойный Крым и на все могучее наследие Магомета, волосяные бунчуки которого и зелёное знамя пугали ещё всю Европу.
А сколько борьбы с этим повальным взяточничеством, с насилиями, с открытыми грабежами населения!
Вот в кабинет к царю входит старый граф Головин Федор Алексеевич, первый андреевский кавалер в обновлённой России, он же ближний боярин, посольской канцелярии начальный президент и наместник сибирский.
— Что, граф Федор Алексеевич, от Мазепы докука? — спрашивает царь входящего с бумагами старика.
— От Мазепы, государь.
— Что, опять запорожцы шалят, ограбили кого, задирают татар и поляков?
— Нет, государь, гетман жалуется на твоих государевых ратных людей.
— Все это старая закваска, перегной старины, которая аки квашня бродит! — с досадой говорит Пётр. — Садись, Федор Алексеевич. Выкладывай все, что у тебя накопилось.
— Да вот, государь, гетман Иван Степанович доносит Малороссийских дел приказу, что твой государев полуполковник Левашов, идучи с твоими государевыми ратными людьми близ Кишенки, через посланца своего приказывал оным кишенцам дабы его встретили с хлебом- солью и с дары аки победителя, и за то обещал никакого дурна жителям не чинить.
— Каков гусь! — заметил государь.
— Кишенцы и повиновались незаконному приказу, — продолжал Головин, — вышли к Левашову с хлебом-солью, вывезли навстречь твоим государевым ратным людям целый обоз с хлебом, со всякою живностью, курами, гусями, да со всякими напитками, да ещё в особую почесть поднесли твоему государеву полуполковнику пятнадцать талеров деньгами.
