сироманци нахождалы, биле тило козацькое жваковалы, и орлы-чернокрыльци налиталы, у головax сидалы, на чорни кучери наступалы, из-пид лба очи высмыкалы, тоди ще й дрибна птиця налитала, коло жовтои кости тило оббирала, ще й зозули[165] налиталы, у головах сидалы, як ридни сестры куковали, ще и удруге вовки-сироманци нахождалы, жовту кость по балках, по тернах розношалы, попид зелёных яворем ховалы, и камышами вкрывалы, жалобненько квылыли-проквылялы: то ж вон козацький похорон одправлялы…
У Мотреньки вдруг дрогнули губы, и она горько-горько заплакала.
Ягужинский растерялся.
— Мотрона Васильевна! Девонька милая! Что я Наделал! — бормотал он.
А Мотренька ещё пуще, совсем по-детски, расплакалась закрывшись руками.
— Господи! Что я наделал! Что я наделал! — метался Павлуша.
Он совершенно бессознательно схватил руки девушки, чтоб отнять их от лица. И это, к. счастью, подействовало! Мотренька топнула ножкой, глотая слезы.
— О, яка ж я дурна! — силилась она улыбнуться. — И вас налякала… От дурна!
— Слава Богу, слава Богу! — радостно говорил Ягужинский. — А я так испужался.
— Ни, ничого, ничого, се я так, дурныцею… Якый сором!
Хочь у Сирка очи позычай, — храбрилась Мотренька. — Теперь я й кинец думы докажу…
— Не надо, не надо, Мотрона Васильевна! А то опять… не надо!
— Та не бийтесь… Там вже не так жалибно… Я вам коротенько скажу, — настаивала Мотренька. — Бог покарав старших братив за меншого: як воны почувалы выще рички Самаркы, то турки-янычары на их напалы, пострилялы й порубалы… От и все.
— Тэ-тэ-тэ-тэ! — вдруг они услышали за собою насмешливый голос.
Глядь, Мазепа!
«А! Старый черт! — выругался в душе Ягужинский. — Как и тогда его — нелёгкая принесла!»
— От так дивча! Вже й пидцепыла москалыка… Им, бачь, оцым дивчатам хоть з гиркою осыкою женихаться, — говорил гетман ревнивым голосом.
— Та я им, тату хрещеный, кинець думы «Про трех братив» проказала, — оправдывалась Мотренька, надув губки. — А вы казнащо…
— То-то за-для кинця думы ты их мылость, пана денщика его царського пресвитлого велычества, у яки нетри завела, — шутил старый женолюбец. — Ты их мылость вид царськои службы одрываешь… Простить, пане, дерненьку кизочку, — любезно поклонился он Ягужинскому, который стоял красный как варёный рак…
9
Следствие, произведённое стольником Протасьевым над полуполковниками Левашовым и Скотиным в присутствии гетмана, подтвердило все взведённые на них Мазепою обвинения, и по указу царя они были достойно наказаны.
По возвращении из Малороссии Ягужинский заметил какую-то перемену в государе. Он иногда подмечал в царе минутную задумчивость, иногда неопределённую улыбку, и тогда глаза Петра смотрели как-то теплее. Ещё Павлуша заметил, что царь реже отлучался теперь в Немецкую слободу, к Анне Монс, зато чаще и охотнее стал навещать Меншикова.
А от зорких глаз Павлуши редко что могло укрыться, да притом — не только глаза, но и сердце Павлуши, по возвращении из Диканьки, стало много догадливее. Он, как бы преображённый чувством к Мотреньке, понял, что и царя Петра Алексеевича преобразило, вероятно, такое же чувство… Но к кому? Надо выследить…
Прежде всего Павлуша выследил, что вместо царя в Немецкую слободку часто стал наведываться красавец Кенигсек, саксонско-польский посланник, только в этом году перешедший на русскую службу… Ради чего из попов да в дьячки?.. Ясно, ради немецкой «плениры»… Итак, ниточка довела Павлушу до клубочка…
А если другая ниточка окажется нитью Ариадны и приведёт его в пасть Минотавра[166]?.. Ох, тут надо быть осмотрительнее с этою другою ниточкой…
Однажды царь послал его по делу к Меншикову. Не застав Александра Даниловича дома, он спросил служащих при нём, куда отлучился их начальник. Но те сами не знали, где он. Ягужинского это смутило, потому что государь терпеть не мог неточного исполнения его приказаний. Пока он стоял в приёмной Александра Даниловича в нерешимости, как поступить ему, из внутренних покоев неожиданно вышла молоденькая, очень красивая девушка и с нерусским акцентом спросила:
— Вы от государя?
— От государя, сударыня, — отвечал смутившийся Павлуша.
—Вы не Ягужинский ли будете? — снова спросила незнакомка.
— Так точно, сударыня, я Павел Ягужинский, денщик его величества.
— О, я об вас, Павел Иванович, много слышала от Александра Даниловича, который говорит, что государь вас очень любит, — улыбаясь, сказала незнакомка.
— Я служу верой и правдой его величеству, — поклонился Павлуша.
— И вас зовут Павлушей, — ещё веселее улыбнулась незнакомка, — ведь вы такой ещё молоденький… Сколько вам лет?
— Восемнадцать, сударыня, — уже с нетерпением отвечал Павлуша.
— И мне столько же, — рассмеялась незнакомка.
Но, заметив, что царский посол обеспокоен и, видимо, торопится узнать, где Меншиков, поспешила сказать:
— Александр Данилович теперь у графа Головина, а от него тотчас сам явится во дворец.
— Благодарю вас, сударыня, — низко поклонился Павлуша.
Он понял: что это не простая особа, а что-то близкое к Меншикову; все знает; но кто она?..
Павлуша ещё раз поклонился, ещё ниже, и вышел озадаченный.
«Меншиков?.. Или?.. — путалось в голове у Павлуши. — Нет, не Меншиков», — решил он.
Перед ним выплыл несколько наглый, хотя красивый облик Анны Монс.
«Нет, эта прекраснее», — снова решил Павлуша.
Так вон оно что!.. Неудивительно!..
«Кто ж она? Откуда? Иноземка, это несомненно… Александр Данилыч недавно ездил к войску в Ингрию и Ливонию… Оттуда, я чаю, он привёз её… Ну, Аннушка, води за нос Кенигсека, да только концы в воду хорони, на дно океана, да с камушком, а то всплывут али рыба проглотит, а рыбу рыбаки, пожалуй, выловят да к столу государеву поднесут», — рассуждал сам с собою Павлуша.
Его что-то как бы толкнуло под сердце и ударило в голову…
«Мотренька… две капли воды… только Мотренька чернявее… Нет, Мотренька краше… для меня…»
Смущённый входил Павлуша во дворец.
«Говорить государю или не сказывать, что я её видел? Надо сказать, коли спросит. Я от государя ничего не таю. как у попа на духу…»
Ему навстречу попался Орлов.
— Александр Данилыч у государя? — спросил Павлуша.
— Нет… Да ты что такой? — вглядывался в него Орлов. — Разве дворские девки опять тебя силком целовали? Я их силком целую, а они тебя… Счастливчик!
