— В Суздаль к митрополиту Иллариону для рассуждения тех тетратей я точно хотел идти, — сказал он, — да не ходил, затем что в дороге питаться мне было нечем, денег не было, просил я денег у тамбовского епископа, да он не дал, и своих тетратей к митрополиту я не посылал. А знаком мне тот митрополит потому, что я напред сего продал ему книгу «Великое Зерцало».
Он замолчал и, звякнув кандалами, гордо отошёл в сторону.
— И ты, Григорий Талицкий, утверждаешься на всём том, что сказал? — спросил первоприсутствующий.
— Утверждаюсь! И на костре возвещу народу что настали последние времена и что на Москве.
Но пристав силою зажал рот фанатику.
— Отвести его в Преображенский, — сказал первоприсутствующий.
Талицкого увели, но с порога он успел крикнуть:
— Не потеряй венца ангельского, Игнатий! Он ждёт нас на небесах, а здесь…
Голос его ещё звучал за дверями, но слов не было слышно.
Тогда первоприсутствующий обратился к Игнатию:
— Игнатий, епископ тамбовский утверждаешься ли ты на всём том, что показал здесь?
— Утверждаюсь, троекратно утверждаюсь.
— Иди с миром, — сказал первоприсутствующий.
Увели и Игнатия. Архиереи переглянулись.
— Вина его велика… но… блаженны милующие, — тихо сказал один из них и взглянул на первоприсутствующего.
— Лишению архиерейского сана повинен, — проговорил последний.
— И лишению монашеского чина, — добавили другие.
— Обнажению ангельского лика, но не смерти, — заключил первоприсутствующий.
Прошло несколько дней.
В Преображенском приказе, в застенке, перед князь-кесарем Ромодановским и перед заплечными мастерами стоит епископ Игнатий.
Но он уже не епископ и не Игнатий.
Он — Ивашка Шалгин, и не в епископской рясе и не в клобуке, а совсем голый и с бритою головой.
— Стоишь на своём, Ивашка? — спрашивает его князь-кесарь.
— Стою.
Ромодановский глянул на палачей:
— Действуйте да чисто чтоб!
Палачи моментально схватили бывшего архиерея, скрутили и подняли на дыбу.
Послышался страшный стон, и плечевые суставы рук выскочили из своих мест.
Мученик лишился сознания.
— Жидок архиерей, — презрительно кинул князь-кесарь приказному, записывающему «застенное действо» — Снять с дыбы!
Несчастного сняли и положили на рогожу. Он казался мёртвым.
— Вправить руки в плечевые вертлюги, — приказал Ромодановский.
При ужасающем крике очнувшегося страдальца палачи, опытные хирурги, вправили то, что вывихнула дыба. Страдалец опять был в обмороке.
— Отлить водой! Оклемается.
Стали несчастному лить воду на лицо, на голову, против сердца.
Когда, немного погодя, он пришёл в себя и открыл глаза, Ромодановский сказал палачам:
— Подбодрите владыку «теплотой».
Тогда заплечные мастера силою открыли рот и влили в него целую косушку водки.
— Разрешение вина и елея[123]…— злорадствовал князь-кесарь.
Водка быстро подействовала на ослабевший организм расстриженного архиерея, и он привстал на рогоже.
— Сможешь теперь говорить? — спросил Ромодановский.
— Смогу, — был ответ.
— Говори, да токмо сущую правду, а то «копчению» предам.
Что означало в древней судебной терминологии слово «копчение», неизвестно: может быть, это и было сожжение на костре, которому был подвергнут в Пустозерске знаменитый протопоп Аввакум, самый энергичный и неустрашимый расколоучитель.
Тогда бывший епископ заговорил:
— Которые тетрати я у Гришки Талицкого взял, и те тетрати на Москве сжёг подлинно…
— Ну! — торопил князь-кесарь.
— А как те тетрати сжёг, того у меня никто не видал, и тех тетратей я никому не показывал и о них никому не говорил, и списков с них никому не давал.
Он говорил медленно, заплетающимся языком и часто останавливался для передышки.
— Все? — спросил Ромодановский.
— Нет… В совет к себе к тем воровским письмам никого я не призывал и советников его, Гришкиных, и единомышленников на такое его воровское дело никого не знаю.
Он остановился в полном изнеможении.
— Все?
— Все, — был ответ.
Но Ромодановский не удовлетворился этим.
Как он далее истязал свою жертву, отвратительно и омерзительно рассказывать; покроем эту мерзость нашего прошлого всепрощающим забвением.
7
Совершая в застенке приказа все ужасы пыток над бывшим епископом, князь- кесарь не забывал, что сегодня он должен поспеть на весёлую свадьбу.
Пользуясь отсутствием грозного царя, стоявшего с войском под Нарвою, москвичи спешили сыграть несколько пышных свадеб «по старине», чего царь при себе не позволил бы, особенно в боярских домах.
На одну из таких свадеб и должен был поспеть князь-кесарь, в угоду старой боярыне Орлениной, которая хотя и имела большую силу при дворе, но у себя дома упорно придерживалась старины. Она же своим влиянием дала ход Меншикову, а потом выдвинула и Ягужинского, благодаря его замечательной красоте.
Поэтому и князь-кесарь не смел ни в чём перечить властной старухе.
Орленина выдавала свою красавицу внучку Ксению за молодого князя Трубецкого, сына князя Ивана Юрьевича, Аркадия.
Приготовления к свадебному торжеству были покончены раньше: был уже назначен и тысяцкий — главный чин при женихе; избраны были со стороны жениха и невесты: «сидячие бояре и боярыни», «свадебные дети боярские», или «поезжане», назначены к свадебному чину из челяди «свещники», «коровайники» и «фонарщики», наконец, избран был и «ясельничий», который должен был оберегать свадьбу от колдовства и порчи.
Накануне самого бракосочетания жених, по обычаю старины и по указанию своей матери, княгини Аграфены, прислал невесте дорогой ларец, в котором находились подарки: шапка, сапоги, а в другом отделении ларца — румяна, перстни, гребешок, мыло, зеркальце и
