верхами — на конях.
А вот и ворота невестина дома.
Вот и парадная хоромина… В глазах рябит у жениха… Он машинально молится и кланяется на все четыре стороны…
На возвышении сидит она… Такая крохотная… но личика не видать, густо закрыто… Только видно, как маленькая ручка под покрывалом украдкою делает крёстное знамение… Около неё, рядом, сидит Юша, её братишка.
«Выкупать надыть у Юши», — соображает княжич.
Дружка подводит его.
Дрожащей рукой жених кладёт на протянутую ручку Юши золото…
Он рядом с нею, на одной подушке…
«Он рядом со мною, на одной подушке!» — трепетно колотится девичье сердчишко.
И он, и она почти ничего не видят, не видят и как слуги ставят на стол «яства»…
— Отче наш, иже еси на небеси, — как будто откуда-то издали доносятся до них слова священника.
— Благословите невесту чесать и крутить.
Это они явственно слышат, и она вздрагивает.
— Благослови Бог!
8
После того, как сваха должна была начать чесать и крутить невесту, свещники последней, зажегши свадебные свечи «богоявленскими свечами» и поставив их, тотчас протянули — увы! — между женихом и невестою занавес из алой тафты.
Это делалось для того, чтобы при чесании волос сваха снимала покрывало с лица невесты, а лица её ни жених, ни его поезжане ещё не должны были видеть.
Так делалось и тут, и невеста скрылась за занавесью.
«Когда же велят приложиться нам с нею щеками к тафте?» — волновался в душе жених, посматривая на зеркальце, которое держала в руках перед невестой сидячая боярыня.
Жених чувствует, что там, за занавесью, уже распускают косу Ксении.
«А зеркальце… покажется ли она в нём?» — думает жених.
— Приложитесь щеками к тафте, — говорит сваха.
Аркадий пригибается к занавеси так, чтобы его щека — он был гораздо выше Ксении — прикоснулась непременно к её щеке.
Он приложился… Он чувствует за тафтой щеку девушки, горячее, сквозь тафту жгущее огнём лицо Ксении, её тело, её плечо… Он прижимается ещё крепче, крепче…
«И она жмётся ко мне… ох, чую, жмётся!»
Кровь у него приливает к сердцу, ударяет в голову…
И вдруг в зеркальце отражается ангельское личико!.. Ангельское!.. Ангельское!..
Но длинные иглы ресниц опущены в стыдливой скромности…
Вдруг ресницы вскинулись, и его ожгли две молнии… душу ожгли… огнём опалили его всего… и, подобно молнии, неземное видение исчезло!
Тут приблизилось к ним что-то странное, лохматое, все в шерсти, и проговорило, видимо, поддельным голосом:
— Мир да любовь князю и княгине!.. Да молодой княгинюшке народить бы деток столько, сколько шерстинок на моей шкуре!
Это был поддружье, наряжённый в вывороченную наверх шерстью шубу.
— Ах, кабы и впрямь твоя внучка нарожала столько пареньков, сколько шерсти на шубе! — шутя шепнул боярыне-бабушке князь-кесарь, сидевший с нею рядом.
— Полно тебе, старый греховодник! — накинулась на него старуха. — Это дело божеское.
— И государево, матушка, — подмигнул Ромодановский.
— Поди ты с государем твоим! — огрызнулась бабушка. — От него-то кроючись, и свадьбу торопим без женихова родителя.
Между тем, пока продолжалось укручивание невесты, сидячие боярыни и девицы пели свадебные песни:
Дружка в это время резал на мелкие куски перепечу и сыр, клал все это на большое серебряное блюдо вместе с ширинками — подарками для гостей, а поддружье разносил это по гостям. Сваха же «осыпала» свадебных бояр и всех участников торжества, бросая им все, что было на «осыпале», — хмель, куски разных материй и деньги.
Наконец невесту «укрутили», надели на голову кику.
— Уж и молодайка же у нас! — любовалась юным детским личиком, выглядывавшим из- под кики, старшая сваха.
— В куклы играть, и то в пору, — шепнула Марьюшка.
Молодые встали с сиденья и пошли к родителям под благословение.
— Благослови Бог!
У молодых обменяли кольца, а отец Ксении, передавая жениху плеть, сказал:
— По этой плётке, дочушка, ты знала мою власть над тобой; теперь этой плетью будет учить тебя муж.
— Не нуждаюсь я, батюшка, в плётке, — горячо возразил жених, — а беру её, как подарок твой.
И он засунул плеть за пояс. Затем свадьба двинулась из дому.
— Птичка улетает из гнёздышка, — шепнул Ромодановский бабушке.
— Она мне роднее родной дочери! — И старушка заплакала.
Коровайники и свещники уже вышли, а за ними по устланному яркими материями полу двинулись жених и невеста. Невесту, все ещё закрытую, вели под руки обе свахи. У крыльца уже стояли невестина каптана[130] и тут же осёдланные кони для жениха и поезжан.
На седле женихова аргамака важно восседал Юша.
— Уступи мне место, Юшенька, — улыбнулся Аркадий.
— Не уступлю, я за сестрой поеду, — храбрился Юша.
— Уступи, миленький! Вот тебе золото на пряники.
Юша взял золото, и его ссадили с седла.
Жених ловко вскочил на аргамака и, сопровождаемый своими поезжанами, обогнал невестину каптану. В то время, как он поравнялся с окном каптаны, оттуда выглянуло прелестное личико, и без кики…
— До венца личиком засветила! Ах, сором какой! Ох, срамотушка!
— А ежели люди увидали! Пропали наши головушки!
Но люди не увидали. Видел только Аркадий, как «светило» для него его солнышко…
— Свадьба! Свадьба! — кричали уличные мальчишки, завидев каптану невесты. — Вот под дугою висят лисьи да волчьи хвосты.
Волчьи да лисьи хвосты под дугою действительно были обрядовые признаки старорусской свадьбы.
Но вот и жених и невеста уже в церкви, а ясельничий и его помощники остались на дворе стеречь женихова коня и невестину каптану, «чтобы лихие люди не перешли между ними дороги». А то разом напустят на новобрачных порчу.
Как долго, казалось Аркадию, тянулось венчание! Он почти ничего не видел и не слышал: он ждал только, когда с лица Ксении снимут покрывало.
Но вот его сняли!.. Аркадию показалось, что в церковь глянуло весеннее солнце. Мало
