А Павлуша Ягужинский, прислушиваясь к разговору царя с Меншиковым о черкасах, думал о своей «черкашенке» из Диканьки, и в душе его продолжала петь дивная мелодия:
10
Между тем, пока царь на берегу «чужого моря» волновался великими государственными думами, под Нарвой его преображенцы и другие воинские люди, большею частью, кроме преображенцев и семеновцев, состоявшие из неопытных новобранцев, продолжали возводить укрепления своего лагеря, готовясь к скорой осаде.
Время стояло осеннее, ненастное. То хлестал дождь, то слепил глаза мокрый снег, и северное пасмурное небо не располагало к спорой работе. Даже любимцы царя, преображенцы, чувствовали себя как бы покинутыми своим державным вождём.
— Не любы, что ли, мы стали батюшке царю? Из царей разжаловал себя в капитаны бомбардерской роты… Простой капитан!
— Да и прозвище своё родовое переменил: стал Петром Михаиловым.
— А видели, как он намедни шанцы[138] копал да сваи тесал? Топор у него ажно звенит, щепы во каки летят!
Кто-то затянул вдали:
— И точно, братцы: завтра Михайлов день, и снежочек идёт…
— Какой снежочек! Просто кисель с неба немцы льют.
— Да и кисель-то не беленький, а во какой, с грязью.
Разговор переходил на то, что неладно-де… немца над войском поставили начальником. Всех удивляло, что командование войском поручено герцогу фон Круи.
— Ерцог!.. Да у нас на Руси ерцогов этих и в заводе не было.
— И точно, немец на немце у нас в войске…
— Один такой вон уже и тягу дал, в Нарву убег.
Это говорили о Гуммерте, которого обласкал царь, а он перебежал к Горну, коменданту Нарвы.
— Эй, братцы! Слышь, ты? Велят веселей работать… что бы с песеньем… пущай-де там, в Нарве, слышат… это чтоб страху на них напустить.
— А коли нет, так и запоем.
И какой-то преображенец, опираясь на заступ, визгливым фальцетом запел:
Дружный хохот наградил певца.
— Ну и тётка Дарья у нас!.. Жох-баба!
— А ты что ж, Терентий? — спросили добродушного богатыря, который продолжал железной лопатой выворачивать огромные глыбы сырой земли с каменьем.
— Что Терентий? Он не дурак до девок: он во как отрезал тётке Дарьюшке.
И другой преображенец, подбоченясь и скорчив рожу, запел:
— Что, братцы, слышно в Нарве? — спросил певец.
— Должно, слышно: вон и вороны тамотка раскаркались на Тереху.
В это время к работавшим у шанцев подъехали князь Иван Юрьевич Трубецкой и заведовавший укреплением лагеря саксонский инженер Галларт.
— Бог в помощь, молодцы! — поздоровался Трубецкой с солдатами.
— Рады стараться, боярин! — гаркнули молодцы.
— Старайтесь, старайтесь. А завтра, ради Михайлова дня, я вас угощу большой чаркой, — сказал князь.
— Покорнейше благодарим на милостивом слове!
«Большой чарке» солдаты особенно обрадовались, потому что ненастная, сырая погода требовала чего-нибудь согревательного, бодрящего.
А князь Трубецкой тут просто придрался к случаю.
Его очень обрадовало письмо из Москвы, извещавшее о женитьбе сына на Ксении Головкиной. От жены он знал, что Ксения — редкая девушка и по красоте, и по душевным качествам. Кроме того, ему лестно было породниться с Головкиным, которого царь заметно приблизил к себе и отличал от других.
— А кто из вас так весело пел? — улыбнулся он.
Солдаты замялись, но простоватый богатырь Теренька выступил вперёд и сказал:
— Это они меня передразнивали, ваша милость.
И он указал на певцов.
— За что ж они тебя передразнивали? — засмеялся князь.
— Что я бытта хочу женитца.
— Что ж, дело доброе, добудем Нарву, тогда и женим тебя. Прощайте, молодцы, — сказал князь, удаляясь, и прибавил — Песельникам по две чарки, а жениху — три.
Солдаты были в восторге.
— Ну так, братцы, пой! Боярин похвалил, да и спорей работа пойдёт.
— Ин и вправду, заводи, Гурин.
— Какую заводить-то?
— Ивушку, чтобы горла-те мы все опрастали.
И Турин «завёл» высоко-высоко:
— Солдатские «горла» подхватили, голоса все более и более крепли, а когда дело дошло до «бояр, ехавших из Новагорода», всех охватило воодушевление:
— Ну, братцы, в Нарве, поди, всех воробьёв распужали, — сказал, подходя, один семеновец.
— Да мы не даром поем: за пенье зелено вино жрём, — сказал Гурин.
— Ой ли! На каки таки денежки? Да тутай и кружала нету.
— Мы завтрея гуляем у самово боярина, князь Иван Юрьевича Трубецкова.
— Поддай, поддай жару, Гуря!
Гурин поддавал с высвистом:
— Бояре, бояре едут! Как бы не тово, — и семеновец убежал к своим.
Это ехали осматривать работы князь Яков Фёдорович Долгорукий[139], имеретинский царевич Александр и Автаном Михайлович Головин.
Вдруг среди работавших послышались голоса:
— Государь едет, государь едет!
Пётр возвращался с морского берега радостный, возбуждённый.
— Государь в духе, море видел, — улыбнулся Яков Долгорукий.
