регулятора. Он понимает: сейчас еще можно отказаться. Тогда дадут другого помощника.
— Что ты копаешься! — слышен нетерпеливый крик снизу. — Экспресс на подходе.
Это последний рейс Дубравина на паровозе. Он не хочет ссориться. Он открывает регулятор. Глухо ударили золотники, зашипели паром цилиндровые краны. Паровоз тронулся.
Почти безлюдный перрон под большим гофрированным навесом. Длинный пассажирский состав. В окнах свет. Звонкие удары молотка по колесам. Отцепился от состава и ушел электровоз. Подъехал и стукнулся буферами паровоз Виктора.
— Механик! Проверим тормоза! — кричит кто-то снизу.
Виктор дает два тихих коротких гудка и повертывает тормозную рукоятку, стоящую возле злополучного клапана.
На путях — шеренга красных огней светофоров. Главный кондуктор посматривает то на часы, которые держит в руке, то на светофор. Смотрит из окна и Виктор.
Погас красный луч и ударил зеленый.
— Поехали, механик! — кричит главный и дает свисток. Владимир открывает регулятор.
— Чч-ах! — ухнула топка. Плавно трогается состав. Б будке машиниста яркий свет четырех электрических лампочек. Справа — Дубравин, слева — Чеботарев. Оба смотрят в окна, Разбегаются рельсы, разноцветные огоньки.
Идет красавец экспресс. В станционных бликах сверкают вагоны, покрытые красной эмалью, и белые лакированные буквы: «ЭКСПРЕСС». Черным блеском отливает котел паровоза, перепоясанный медными, горящими обручами.
Сидят в будке два человека. Один справа, другой слева. Вращается на тендере огромный винт по форме точно такой, как в мясорубке. Он подает в топку уголь.
Манометры. Рычаги. Тяги. Вентили. Рукоятка инжектора. Клапан.
Миновали станцию. За окнами темнота. Два человека молчат. Несутся рельсы. Тревожно грохочут дышла, колеса. Мелькают блокпосты, телеграфные столбы. Далеко впереди зеленый огонь светофора.
— Зеленый! — кричит Владимир,
— Зеленый! — отвечает Виктор,
И снова молчат,
На большом циферблате дрожит стрелка: 90 километров в час.
— Уголь смочить бы надо, — говорит Дубравин.
— Уголь — моя забота, — отвечает Владимир.
— Ну, вот что! — недоволен Виктор. — Давай сразу договоримся: за правым крылом — я. И не дам тебе командовать.
— А за топку отвечаю я. Не хватит пару, тогда и будешь командовать.
— Тогда поздно будет… Скоро разъезд Бантик, — примирительно говорит Виктор.
— Да-а, Бантик, — задумчиво отвечает Владимир. Он смотрит в окно. Темно. Едва угадываются контуры деревьев. Видны лишь кудрявые верхушки, в темноте похожие на клубы дыма. Постепенно в его воображении они светлеют, и вот уже это не дым, а пар. И вспомнилось Чеботареву прошлое.
Пар клубится, вырываясь из паровозного гудка: короткий, длинный, два коротких. Под лучами солнца ожил лес. Владимир несется на паровозе и дает эти сигналы.
На светофоре — красное очко, и поезд останавливается. Соскочив с паровоза, мчится к дежурному, стоящему па платформе.
— Долго простоим?
— Минут тридцать. Пропустим литерный и два порожняка.
Он радостно бежит дальше, туда, к светофору на насыпи, где появилась фигурка Вали. Взявшись за руки, они идут к лесу. И вот уже сидят под сосной, на крошечной полянке, окруженной высоким, густым кустарником. Володя пытается отнять у Вали травинку, точно такую, какими усеяно все вокруг. Но ему, должно быть, необходим именно этот, Валин стебелек. Она вырывает свою руку, отводит далеко назад.
Его пальцы, скользя по ее руке, тянутся за стебельком, они уже у самой ее кисти, но вдруг застыли. Разжалась Валина ладонь, упал в траву никому больше не нужный стебелек…
Сидит Чеботарев за левым крылом, думает. Виктор высовывается в окно, смотрит вперед, дает длинный гудок.
Владимир слышит этот долгий гудок. Но в его ушах — другой сигнал. Перед его воображением все та же крохотная поляночка. Спиной к нему сидит на пеньке Валя, низко опустив голову. Он растерянно переминается с ноги на ногу, не зная, что сказать.
Гремит гудок.
— Это меня зовут, Валечка, — робко говорит Владимир.
Молча, не поворачиваясь, сидит Валя. Вздрогнули плечи.
— Ну, что ты, Валечка? Ты ведь сама…
Будто током ударило, вскочила Валя. Застыла, как окаменевшая, подняв голову, всем корпусом подавшись вперед лицом к нему. Великолепно и страшно это гордое, поднятое вверх лицо.
— Что сама?! — выдохнула она, наконец.
— Ну… сюда пришла…
Как удар хлыста, раздалась пощечина.
— Вот дура! — вырвалось у него. В сердцах он говорит еще что-то, но все заглушили гудки, зовущие его. И не оборачиваясь, он побежал к станции.
— Пар садится.
Эти слова Дубравина отрывают его от воспоминаний.
— Пар — моя забота, мы уже договорились с тобой.
— Ну, твоя, так твоя. Я просто, чтобы ты не прозевал.
— Я прозеваю, ты не упустишь.
— Ты это про что?
Чеботарев медленно открывает левый инжектор, тщательно вытирает ветошью руки:
— Про пар.
И снова оба смотрят в темноту.
— Зеленый!
— Зеленый!
Бьется огненная полоска между топочными дверцами, сверкает медью и краской тормозной кран. Рычаги. Вентили. Рукоятка. Маховик. Клапан.
Грохочут дышла и колеса. «Играют» затянутые в чехлы переходы между вагонами. Открылась дверь вагона № 7, проводник, уцепившись одной рукой за поручень, выглянул в темноту, швырнул с лопатки мусор.
В коридоре вагона пусто и тихо. Не угомонились только преферансисты. Табачный дым окутывал четырех игроков и двух болельщиков, но никто не обращал на это внимания. Один из игравших, похожий на плакатного лесоруба, без конца повторял: «Жми, дави, деревня близко». Что это означало, трудно было понять. То ли он поторапливал партнеров, то ли призывал бить карту, но каждый раз громко и добродушно смеялся своей остроте. Играл он плохо, часто рисковал и проигрывал, но, казалось, приходил в еще лучшее расположение духа. «Вот это влип, — восторгался он собственной неудаче. — Ну, жми, дави, деревня
