дела с полной уверенностью, что у них есть право обсуждать или даже вмешиваться. Это я могу понять.
— Да, но... Акико погибла в чужой стране. Она лежит в холодильнике, и у нее нет лица.
— Ты связался с ее родителями?
— Капитан ведет переговоры с консульством. Я понимаю, почему она убежала. В конце концов, браки по принуждению в наши дни... Но иметь рядом людей, которые действительно тебя знают, тоже нужно, так ведь? Таких, которые знают тебя всю жизнь, знают, кто ты такой?
— Я об этом не задумывалась. Наверное, ты прав.
— Может быть, все зависит от умения поддерживать равновесие.
— Или от удачи.
Прежде чем покончить с собой, Эспозито написал своей матери. Написал, делая вид, что это вовсе не предсмертная записка. Наверное, он сопротивлялся страшному желанию, которое, он чувствовал, одолевает его, до последнего момента, пока не повалился с сиденья в поезде со странным болезненным стоном, поразившим его попутчиков. Когда Акико исчезла из его жизни, не желая, как он считал, отвечать на телефонные звонки, он пришел к Перуцци. Тот сказал, что она в Риме. Энцо поехал в Рим, но никого там не нашел. Затем ее друг, вернувшись из Токио, простодушно поделился с ним ложными сведениями об аборте Акико. Эспозито решил: все кончено.
«Она, наверное, меня возненавидела», — написал он матери. Слово в слово то, что он сказал Тишимицу.
Инспектор, читавший записку в кабинете капитана, понимал: то была неправда. Ее чувства не изменились, и печальнее всего, что Эспозито умер, так этого и не узнав.
Заключительную часть письма инспектор читал с некоторым страхом, потому что речь в ней шла о нем самом.
«Он дал мне отпуск, чтобы я съездил домой, но я сошел с поезда здесь. Теперь я жалею, что не рассказал ему всего. Мысленно я рассказывал ему уже сто раз. Да только он в меня так верит — он даже говорил мне, что когда-нибудь я стану офицером. Я не хочу его разочаровывать. Ему никогда не увидеть меня офицером, если он узнает, какой я на самом деле: я не могу отделить свою личную жизнь от службы, даже если службе это мешает. Пока я занят, все не так уж плохо, но, когда я не работаю, все предстает в таком черном свете, что становится трудно дышать. Я не принимаю никаких лекарств. Мне приходится справляться самому. Мне очень жаль. Правда, очень жаль. Я сейчас в гостинице. Номер совсем маленький, с видами Неаполитанского залива на стенах. Я говорил ей, что ты о ней позаботишься. Она могла бы немедленно оставить мастерскую и переехать к тебе, пока мы не поженимся. Как она могла это сделать, даже не сказав мне? Жаль, что сейчас здесь нет инспектора. Мне было бы все равно, что он подумает и скажет обо мне, если бы он просто был здесь. Все кажется нереальным и шатким. Мне ни в чем нет опоры, и я боюсь, что всех подведу. Простите».
Инспектор поднял озадаченный взгляд от ксерокопии.
— Это конец письма, — сказал капитан. — Как видите, оно было написано в гостинице. Он не закончил его и не подписал, но вложил в конверт и запечатал. Оно лежало у него в заднем кармане. Естественно, письмо передали его матери вместе с остальными личными вещами. Я сам с ней говорил.
— Ну и как она?
— Ужасно!.. У меня создалось впечатление, что она все время ждала, что это должно произойти. Она сказала: «Он был так похож на своего отца. Я никогда ему об этом не говорила, а сам он отца не помнил. Мой муж, Дженнаро, был замечательный человек, красавец, но принимал все слишком близко к сердцу. Он с детства страдал ревматизмом, и сердце начало его беспокоить, когда ему было едва за тридцать. Он так часто болел, что потерял работу. Он чувствовал, что подвел нас, считал, что мне не следовало выходить за него замуж, потому что я оказалась на всю жизнь прикована к инвалиду. Естественно, страховые компании отказывались его страховать. Я никогда не говорила о смерти отца с Энцо — может быть, напрасно? Когда открывается сезон охоты, часто погибают люди. Вот я и решила: не стану рассказывать Энцо правду, пусть думает, что это был несчастный случай. От револьвера Дженнаро я избавилась — отдала одному из его друзей. Но Энцо словно чувствовал... Энцо был не на дежурстве, не в форме, почему при нем было оружие? Дети как-то узнают то, что мы от них скрываем...» Она просила меня особенно поблагодарить вас.
— Меня? — удивился инспектор.
— Он всегда повторял ей, что вы ему как отец. На мой взгляд, у нее такое ощущение, что ему был больше необходим отец, чем жена. Кстати, магистрат дал разрешение на вывоз тела. Я хотя бы это мог ей сообщить. Мне очень жаль, что я не смог помочь вам в отношении вскрытия, но, как я уже сказал...
— Нет-нет... Как оказалось, это неважно. Мне помог Форли. Пусть она хоронит сына без дополнительных переживаний и подозрений. Надеюсь, что будет так... А что Акико?
— Завтра ее тело можно будет забрать, и дальше обо всем позаботится консульство. Как ваш процесс? Какие новости?
— Ничего хорошего. Перуцци не станет давать показания против собственного сына, и потому обвинение не располагает самым главным — мотивом преступления. То есть у нас нет ни вещественных доказательств, ни свидетелей.
— А управляющий банком?
Инспектор пожал плечами:
— Сын Перуцци имеет адвокатские полномочия. Показаний управляющего недостаточно.
— А я думал, что он сделал вам признание.
— Он, так сказать, делал попытки, но довольно бесполезные, учитывая, что мы были одни и я не разъяснил ему его прав. Он, кажется, убежден, что я вынужден признать его правоту. А вы знаете, кто его адвокат?
— Знаю.
— Ну вот. Он уже заявил, что все, сказанное до его появления, не имеет юридической силы. Сначала он сообщил, что его клиента вообще не было вблизи места преступления, что он не следил за парой и прочее, и что я все это выдумал. Тогда я рассказал ему о записи камеры наружного наблюдения. На ней видно, что Акико, поколебавшись, уходит в сады. Поскольку мы знали, что за ней следили, то, прокрутив пленку, мы увидели Джерардо Перуцци, который торопился вслед за ней. Он задержался, потому что ему пришлось купить билет. Вошла же Акико вместе с Эспозито. Услышав это, адвокат сочиняет новую байку, будто бы его клиент действительно там фигурировал, но только поговорил с ней у бортика пруда. Во время разговора она, сидя на бортике, приподняла ноги, чтобы показать ему туфли, которые сшила сама, и тогда- то он взял одну туфлю в руки, чтобы рассмотреть ее, а она не смогла удержать равновесия и упала спиной в воду. Может быть, в этой истории есть какая-то доля истины.
— А потом? Он позволил ей утонуть?
— Вовсе нет. Там совсем мелко. Ему и в голову не пришло, что она может утонуть, он решил, что она только разозлится, потому что из-за него вымокла. Подумав так, он ушел.
— Прихватив туфлю, которую держал в руке?
— А еще банковские квитанции заодно со всеми ее документами, но все это сгинуло в сливной трубе, кроме туфли, которая застряла. Так или иначе, адвокат затребовал запись, и когда он не увидит на ней четкого изображения лица своего клиента, то, скорее всего, вернется к легенде номер один. В любом случае, какую бы версию он ни выложил в суде, он нальет достаточно грязи, напустит достаточно тумана, чтобы запутать судью и присяжных и сделать приговор невозможным, учитывая, что у нас нет вещественных улик. Во время последней нашей беседы он пригрозил втянуть в это дело имя Эспозито. Я не сомневаюсь, что он видел на пленке, как Эспозито входит обратно в отделение, но скажет он совсем другое.
— Он может выставить это как уловку со стороны Эспозито.
— Легко. Их отношения, ребенок, ссора, разговоры об аборте... Джерардо Перуцци был с ней едва знаком, и при отсутствии показаний отца мотивы его неясны.
— Понятно. — Капитан замолчал, задумавшись. — Хотя вам он сделал что-то вроде признания.
— Да. Как раз это я и имел в виду, говоря, что во второй легенде может содержаться некая доля истины. Она действительно могла приподнять ноги, чтобы показать ему туфли. Почему она не должна была
