Черное пространство подернулось серыми тенями, и я ощутил, как меня понесло в сторону выхода из этого непознаваемого ада. Я почувствовал, что он отпускает меня, и моя радость, летевшая впереди меня, ударила в призрачные и жадные шевелящиеся стены, и они дрогнули.
Но тут ржавый железный крюк, брошенный мне вслед демоном тьмы, воткнулся в мой левый глаз и, с хрустом пронзив кости черепа, резким рывком остановил меня. Ужасная боль сокрушительной волной пронеслась по всему телу и, отразившись, жестоким ударом вернулась в левый висок. Это было невыносимо, но извивавшийся в судорогах ужаса рассудок подсказал, что боль – это то самое благо, которое безжалостно свидетельствует о жизни.
Я выдернул и отбросил удерживавший меня кривой железный коготь и понесся туда, где светился смеявшийся и манивший выход из тьмы и страха. Вместе со мной летела терзавшая мою голову боль, но это была моя боль, моя жизнь, и я радовался ей, как женщина радуется мукам, которыми платит за появление на свет человека, обреченного на страдания и счастье.
Я лежал на спине, и между моими веками и глазными яблоками плавали мутные пятна. В левой стороне головы пульсировала боль, и я чувствовал, что мой череп охвачен тугой повязкой. В ушах шумел прибой, но это не доставляло мне ни малейшего удовольствия, потому что я понимал, что лежу вовсе не на морском берегу.
Я попытался открыть глаза и почувствовал, что левый глаз не открывается и туго прижат той же повязкой, которая сдавливала всю мою голову, оставив свободными только уши. Разлепив правый глаз, я увидел мутное серое пространство, в котором перемещались неясные размытые тени. Сквозь шум в ушах до меня донеслись слова на непонятном языке, гулко отражавшиеся от стен, и я различил среди них знакомое слово «кома». Уцепившись за него, я смог отделить голос говорившего от кувыркавшихся в ушах непонятных звуков и услышал еще несколько слов. Тот же голос сказал: «смотри», другой голос ответил: «да, он приходит в себя».
Это, значит – я прихожу в себя, и это у меня кома.
Очень отлично!
Я ничего не понимал и попытался открыть рот, чтобы задать соответствующие вопросы призрачным фигурам, висевшим вокруг меня в мерцающем сумраке, но пересохшее горло издало лишь жалкий писк, а затем на мои губы легла чьято прохладная и легкая рука и странно знакомый женский голос прилетел ко мне издалека:
– Молчи, тебе нельзя говорить.
Эхо этих слов заметалось вокруг, вызывая головокружение и тошноту, и я попытался сфокусировать зрение, чтобы различить, чье же это лицо колышется передо мной, но неимоверное усилие, которое потребовалось для этой попытки, исчерпало мои силы, и я провалился в темноту, успев только заметить, что она не имеет ничего общего с тем кошмарным небытием, из которого я только что вынырнул. Я просто уснул.
* * * Когда я снова пришел в себя, то уже без труда вспомнил, что лежу в постели с забинтованной головой, что вокруг меня – люди, которые обо мне заботятся, что я был в коме, а теперь вроде бы постепенно очухиваюсь.
Однако о том, что привело меня в такое плачевное состояние, я вспомнить не мог. Да и мое зрение по-прежнему не хотело служить мне, отказываясь показать тех, кто был рядом со мной. Шум в ушах стал тише, но пока что не прекращался, и волны несуществующего прибоя все еще набегали на мой истерзанный берег.
Я с трудом открыл правый глаз и с удовлетворением отметил, что сумрак вокруг меня приобрел более четкие очертания и я уже мог разобрать, что справа от меня висит светлое прямоугольное пятно окна, а там, куда были направлены мои неподвижные ноги, виднелась белая дверь. В остальном пространстве виднелись какие-то мутно блестевшие непонятные предметы, перемежавшиеся такими же непонятными тенями. Все это было не в фокусе и медленно плыло куда-то вбок.
Раздался далекий неясный шум, и дверь медленно открылась.
В ярко освещенном проеме показалась белая фигура, которая приблизилась ко мне и остановилась слева от кровати. Я с трудом повернул в ту сторону правый глаз, и в нем болезненно запульсировала кровь, окрашивая все вокруг медленными розовыми вспышками. Рядом со мной стояла тонкая женская фигура в белом, но, как я ни напрягался, черты ее лица оставались неясными и расплывчатыми. Я открыл рот, чтобы сказать хоть что-нибудь, но призрачная женщина склонилась надо мной, и на мои губы уже знакомым жестом легла легкая прохладная ладонь, и плывущий в тишине голос повторил те же, что и в прошлый раз, слова:
– Не говори, не надо.
И снова мне показалось, что я уже слышал этот чистый и нежный голос.
Предчувствие чего-то страшного и прекрасного охватило меня, я напряг непослушное зрение, и когда неуловимые черты склонившегося надо мной лица объединились в один, хотя и нерезкий образ, я понял, что вижу перед собой Настю.
Кровь ударила в мою бедную голову, сердце забилось, и я почувствовал, что начинаю терять сознание. Если ко мне пришла Настя, значит, мы, как она и обещала, скоро увидимся. И это значит, что я умираю, что сейчас мои мучения кончатся и мы, наконец, будем вместе. И я, как она мне и обещала, наконец-то узнаю, что такое – всегда.
В моем мозгу пронеслась паническая мысль – а как же...
И тут же я отбросил ее. Да пропади оно все пропадом! Вся моя жизнь, все мои нелепые мечты, убогие планы, все мои страсти, все то, что я сделал, и то, что не успел сделать, все люди, которых я встречал и еще мог встретить, все это – суета.
И я понял, что воспоминания умиравших, но выживших людей, были совершенной правдой. Перед моим внутренним взором со страшной скоростью понеслась немыслимо пестрая лента событий, чувств и желаний, которыми была наполнена моя уходившая жизнь. Лица, звуки и картины минувшего соединились в один сверкающий вихрь, и он, описав вместе со мной головокружительную петлю в бесконечном пространстве, последним кадром припечатал меня к постели, и, чувствуя, что ярко освещенные врата смерти распахиваются передо мной, я собрал все силы и выдавил:
– Я готов, Настя. Я ждал тебя, и вот ты пришла. Наконец...
И, уже падая в желанную пропасть, я успел услышать ответ:
– Костя, я – не Настя.
* * * Когда мы с Алешей прилетели в Душанбе, он все еще недоверчиво косился на меня и мрачно молчал в ответ на все мои попытки завести с ним разговор.
Я понимал, что до тех пор, пока он не увидит то, что я хотел ему показать, между нами не будет доверия. Все-таки этот долбаный Губанов здорово его обработал. Это они умеют, ничего не скажешь. И ведь то, что он рассказывал Алеше обо мне, было почти что правдой! Но вот именно – почти. И, конечно же, искусно манипулируя правдой и добавляя в нее небольшие дозы лжи, можно убедить человека в чем угодно. А уж о том, что я совсем не ангел, я и сам прекрасно знал. Так что, стоило только добавить к моему портрету несколько незначительных черточек, и я тут же превратился в гнусное чудовище, угрохать которое я не отказался бы и сам.
Но все это ерунда. Подлости ментов и федералов производили на меня не большее впечатление, чем матерщина пьяного сантехника. И к тому и к другому я давно привык. Но то, что Губанов позволил себе внушить Алеше мысль о том, что я убил Настю, было совершенным беспределом. И этим он сам подписал свой смертный приговор. Во-первых, он не мог знать, что она мертва. И поэтому должен был понимать, на какую гнусную ложь идет, говоря о живом человеке, как о мертвом. А во-вторых, я убью его только за одно то, что он произнес своим поганым языком ее имя.
Я найду способ добраться до этого ублюдка, вылезшего из той же вонючей дыры, что и Арцыбашев. И он отправится на вечное свидание со своим золотопогонным дружком. Но сначала я вырву его дрянной язык, которым он мусолил имя женщины, которую я люблю до сих пор, а потом вырежу его горячее
