Как только он заболел, забыли все его сподвижники то, что они делали ему, но сожалели о том, что сделал с ним Господь, Благословен Он. И они вздыхали о рабби Файше, который мчался подобно оленю, чтобы выполнить волю Отца Небесного, а теперь лежит он в постели подобно голубю, пораженному ястребом. Рабби Файш, который был чистейшим сосудом, лежит как разбитый глиняный черепок. Заслужил рабби Файш жизнь в покое и довольстве, а вот он болен и измучен страданиями. Не то чтобы они возмущались несправедливостью наказания, но просто сокрушались, напоминая себе, что уж если такого великого человека, как рабби Файш, Господь, Благословен Он, не пожалел, тем более, что же будет с людьми, которые не удостоились таких добрых дел, как рабби Файш.
Лежит рабби Файш, утопая в подушках и одеялах, а все, кто любит его и знает его, стоят вокруг его постели — люди видные и богобоязненные, известные своей ученостью, всегда первые в вопросах исполнения заповеди. Но рабби Файш не замечает их и не понимает, где он находится. Зажмурил он глаза и силится вспомнить, где он. Поднялся перед ним туман, похожий на туман, который поднимается от вод речки перед праздником Суккот, и этот туман проник к нему под одежду; платье его стало влажным и холодным, и сам он покрывается холодным потом. Посмотрел он прямо перед собой и не увидел никакой речки, но он знал, что речка — тут, близко, и там растут ивы, от которых берут побеги на седьмой день праздника Суккот. И вот он и его друзья отправляются наломать этих веток. И другие мальчики тоже, не из его деревни, приходят, чтобы наломать веток. Стал он торопить своих друзей, чтобы те побежали и опередили чужих мальчишек. Начал тот туман сгущаться и поглощать его товарищей, пока не накрыл их полностью, так что они исчезли и не осталось вокруг никого, лишь он один. И те мальчишки, что прибыли из других мест, исчезли. Только они не исчезли в тумане, а бежали от деревенских собак, которые погнались за ними. Пошел он один и подошел к ивам. Наломал веток, сколько смог, и положил на плечи. Услышал сладкий голос, исходящий из веток за его спиной; испугался — а вдруг это голос вурдалака, тот самый голос, за которым идет каждый услышавший его, пока не подходит к норе вурдалака, и тот высасывает из него кровь. Задрожал он от ужаса и бросил все свои ветки. Начали ветки лупить друг друга. Закричал он изо всех сил и стал звать на помощь. Увидели друзья рабби Файша, что он шевелит губами. Наклонились к нему, пытаясь расслышать. Посмотрел на них рабби Файш в ужасе и завопил: «Собаки!» Повис его крик, и он умолк.
Ривка видела все, что происходит с ее мужем. Но сердце ее не могло смириться с этим несчастьем. Файш, который никогда в жизни не болел и никогда не сидел без дела, — неужели, это он лежит в постели без движения? Тело, которое всегда спешило исполнять заповеди и совершать добрые дела, как может оно проводить дни и ночи без Торы и без молитвы?
Велика боль Ривки за мужа, но еще сильнее этой боли — душевное смятение, изумление. Изумление это порой заставляло ее позабыть действительность, и ей казалось, что болезнь пройдет и Файш снова будет прежним, нужно только ускорить его выздоровление, сделать то, что не сделают врачи, сиделки и лекарства. Она подходила к его кровати, и следила за каждым его движением, и ждала, что, может, услышит это из его уст — ведь кто еще, как рабби Файш, умеет дать совет. А иногда просто подходила, чтобы услышать от него хотя бы слово или окрик. Но ни слова ни выходило из уст рабби Файша, и окрика не слышно было от него, только ресницы его накрепко склеились, как у человека, спящего с непроницаемым лицом. Она обдумывала и подыскивала слова, которые скажет ему, и говорила: «Файш, сжалься над женой твоей и скажи хоть слово. Будь милосерден ко мне, если не ради меня, то ради дочери нашей Шифры». Бывало, что рабби Файш задерживал на ней взгляд, и глаза его были, как две свинцовые глыбы, но в большинстве случаев он не замечал ее. Ривка не отчаивалась. И когда она отходила от него, тут же возвращалась назад — а вдруг он захочет сказать ей что-нибудь. Но Файш молчал, и она поднимала глаза кверху и говорила: «Владыка мира! Как же Ты оставляешь его без Торы и без заповедей? Ведь известно Тебе, что он был предан Тебе всем сердцем как наедине, так и на людях. Сжалься над ним, не много у Тебя таких, как он, в мире этом!» Когда она видела, что Господь, Благословен Он, не отвечает на ее молитву, снова подходила к мужу и просила: «Файш, Файш! Почему ты молчишь? Почему ты не молишься со мной? Ведь Господь, Благословен Он, жаждет молитвы праведника, и если ты помолишься, конечно же услышит Он твою молитву». А так как она знала, как она ничтожна в глазах мужа, то брала Шифру, подводила ее к больному и говорила сквозь рыдания: «Помолись ты за отца!» Так стояли они обе, и плакали над ложем больного, и слезы одной смешивались со слезами другой.
Часть двадцатая
ИЦХАК НАВЕЩАЕТ РАББИ ФАЙША
Когда заболел рабби Файш, раскрылись двери его дома перед Ицхаком. Рабби Файш лежит неподвижно, как камень, и не владеет своим телом, и руки его и язык не слушаются его, и все его тело как бы вырвано из мира. Только одни глаза еще подчиняются ему, но и они изменились, как будто оставил он мир и выбросил из головы все мысли о нем.
Два-три раза в неделю приходил Ицхак помочь больному. Достоин похвалы здоровый, если он ухаживает за больным, в особенности за больным, которому некому помочь. Вначале навещали его соседи, прошло время и их становилось все меньше; прошло еще время — и уже не заходил ни один человек. Одни перестали приходить, потому что были заняты делами общины, а другие — потому что не хотели сидеть в обществе женщин, были и такие, что перестали заходить по этим двум причинам вместе. Кроме того, была еще одна причина: помнили они то, что делал им рабби Файш, когда был здоров. Упаси Бог, чтобы они мстили ему, но сказал еще царь Шломо: «Не будь чересчур праведным». А где были его тесть и теща? В Цфате. Понял реб Моше-Амрам, что не может жить вместе с зятем, а жить в том же городе, где зять, и не жить вместе со своим зятем — это дать повод людям говорить, что нет мира между ними. И когда он поднялся на гору Мерон в Лаг ба-Омер, когда увидел Цфат и понял, что хорошо жить там, решился и снял квартиру. Ривка написала своему отцу и матери и не получила ответа. Или ее письмо осталось лежать на почте в Иерусалиме, или их письмо осталось в Цфате. Турок этот… Любой, кто шлет письмо при его посредничестве, все равно что бросает его в Мертвое море.
Ицхак ухаживает за больным и иногда приносит что-нибудь из еды. Обучен он таким делам в доме Блойкопфа. И если приносит, то приносит потихоньку, чтобы Шифра не заметила, и при этом убавляет стоимость продуктов. До чего велики милосердные люди! Они обманывают во благо других и получают от этого гораздо больше удовлетворения, чем любой лжец, который обманывает ради собственного блага. Тощий у него карман, и мало у него денег. Он не кто иной, как рабочий, работающий много и получающий мало. Но он затягивает пояс потуже, и раскрывает руку пошире, и делает добро трем душам.
Рынок полон овощами и фруктами. Ицхак выбирает самое лучшее и не стоит за ценой, ведь то, что куплено щедрой рукой от чистого сердца, принесет двойную пользу. Из овощного рынка идет Ицхак на птичий рынок. Ицхак не принадлежит к администрации или к начальству и не может купить себе курицу, но яйца он покупает. В тот год, когда мы совершили алию в Эрец Исраэль, стоили восемнадцать яиц — бишлик, а на Кинерете покупали наши товарищи тридцать — за бишлик. Когда построили железную дорогу, идущую за границу, начали вывозить яйца в соседние страны, и они стали дороже в несколько раз.
Сидит себе торговец у входа в свою лавку, как курица, сидящая на яйцах. Помнит он времена, когда он вставал рано утром и отправлялся в путь по деревням, и скупал у крестьянок птицу и яйца, и бродил целыми днями с корзиной. Теперь он сидит себе в лавке и торгует. Опускает Ицхак руку в карман, и звенит монетами, и говорит ему, торговцу: «Сколько на бишлик?» Отвечает ему торговец: «Семь — на бишлик». Говорит Ицхак: «Семь на бишлик, но самых лучших я хочу». Говорит торговец: «Самые лучшие я продаю» — «Сегодняшние?» — «Сегодняшние». Говорит Ицхак: «Тогда отбери мне для роженицы». Хитрит Ицхак во время покупки; и чтобы не сказал торговец сам себе, что может парень этот съесть и старое яйцо, говорит ему, что — для роженицы, лишь бы дал тот ему самые свежие. Опускает торговец руку в ящик или в корзину, и достает яйцо, и проверяет его на свет, и подает покупателю; достает яйцо, и поднимает его к свету, и подает покупателю. Берет Ицхак свою покупку и приносит ее Ривке.
Спрашивает Ривка: «Почем эти яйца?» И вздыхает, потому что пусты ее руки, и нечем ей заплатить; не остается у нее от халуки ничего после платы за визиты врача, и за лекарства, и за всякое другое, за что
