квартире со своим двоюродным племянником, солдатом Преображенского полка Василием Кудаевым и старым знакомым Василием Егуповым.
Как водится, выпили. Закусили.
Налили по второй.
— Ну, племяш, что у вас в полку вестей? — спросил Калачов. — У вас ли князь Трубецкой и Альбрехт? Помнится, сказывал ты мне, Альбрехта Бирон жаловал, а Трубецкой поручика Аргамакова бил тростью по щекам.
— Все по-прежнему, — отвечал тот.
— В тайной канцелярии никого нет вновь? — поинтересовался капитан.
— Не слыхал, — с неохотой отвечал племянник.
— Да-а, — протянул Калачов, — ведь Ханыков и прочие были в тайной канцелярии под караулом не государыне цесаревне Елизавет Петровне в наследстве, а в регентове деле. (Во время кончины Анны Иоанновны бывший в карауле в Летнем дворце поручик Преображенского полка Петр Ханыков, узнав, что правителем назначен Бирон, сказал в сердцах: «Для чего так министры сделали, что управление империи мимо его Императорского Величества (Иоанна III) родителей поручили его высочеству герцогу Курляндскому?» Поручик того же полка Аргамаков говорил с плачем: «До чего мы дожили и какая нам жизнь! Лучше бы сам заколол себя, что мы допускаем до чего, и хотя бы жилы из меня стали тянуть, я говорить то не престану!» О словах их донесли по начальству. Ханыкова и Аргамакова пытали на дыбе).
— Все мы можем ведать, и сердце повествует, что государыня цесаревна в согласии Его Императорского Величества любезнейшей матери, Ея Императорскому Высочеству великой княгине Анне всея России и с любезнейшим Его Императорского Величества отцом, его высочеством герцогом и со всем генералитетом.
— Где тебе ведать, эдакому молокососу? — взорвался Калачов. — Пропала наша Россия! Чего ради государыня цесаревна нас всех не развяжет? Все об этом гребтят. Не знаю, как видеть государыню цесаревну, я бы обо всем ее высочеству донес, да не знаю как. Не знаешь ли ты, как дойти?
Племянник пожал плечами и пожалел, что прежде, едва зачался разговор о регенте, сказывал гостям, что «весь Преображенский полк желал быть наследницею государыне цесаревне, а его рота вся желала ж, и он, Кудаев, в том на смерть готов подписаться».
— Стану государыне цесаревне говорить: что вы изволите делать? Чего ради российский престол не приняла? — продолжал Калачов. — Вся наша Россия разорилась, что со стороны владеют. Прикажи идти в Сенат и говорить, как наследство сделано, и чего ради государыня цесаревна оставлена, и чья она дочь? И ежели прикажет, прямо побегу в Сенат и оные речи говорить.
— Хорошо, как допущен будешь до ее высочества, — вступил в разговор Егупов, — а когда того не сделается, куда ты годишься? Знатно ее высочество сама желания о том не имеет.
— Ты слышь, слышь, — постучал пальцем по столу Калачов. — Не знаем мы, откуль владеет нашим государством, — он поднял палец над вихрами, — и чья она дочь, Его Императорского Величества Иоанна III любезнейшая матерь, великая княгиня Анна? Родитель-то ее, герцог Мекленбургский, пло-охо жил с матерью ее Екатериною Иоанновною. И ведомо Богу одному, от кого она — Анна Леопольдовна, рождена… Да-а… Не любил ее герцог, не любил. И еще, мне бояться нечего, я свое прожил, а только скажи ты мне, крещен или нет Его Императорское Величество? А? — Он чмокнул языком. — О том мы неизвестны. Так надобно сделать, чтоб всяк видел, принести в церковь соборную Петра и Павла да крестить. Так бы всяк ведал, а то делают, и Бог знает!
Кудаев донес на старика в ту же ночь, едва гости уснули.
Калачова сослали навечно в Камчатку, Егупова — в сибирский город Кузнецк, а Кудаева за донос произвела Анна Леопольдовна в сержанты и наградила пятьюдесятью рублями.
И, зная об этом, французские политики делали свои выводы.
В архиве министерства иностранных дел Франции хранится депеша одного из секретных агентов, делавшего большую политику при петербургском дворе, от марта 1741 года.
«Есть два средства, одинаково сильные в пользу Елизаветы, — сообщал он, анализируя сведения, добытые Шетарди и собственными тайными поверенными. — Одно — религия, другое — отмщение оскорбления, нанесенного духовенству при избрании на царство Анны, тетки правительницы. Остерман велит внушить духовенству, что последняя нимало не православна, что муж ее лютеранин и иноземец и оба не упустят случая воспитать молодого царя, их сына, в догматах, противных господствующей в стране вере. Какой повод к волнению для народа суеверного, когда подобные внушения будут ему переданы священниками, исповедниками! Что может быть сильнее и способнее для возбуждения черни и солдатства! Действуя таким образом, духовенство будет думать, что оно защищает собственное дело свое, и вот тому причина: в собрании чинов 1730 года духовенство было исключено при избрании на царство Анны, под предлогом, что оно себя унизило соучастием в возведении на престол, по кончине Петра I, его супруги. Более и не нужно ничего, чтобы возбудить ненависть духовенства против распоряжения царицы Анны в пользу сына своей племянницы. Должно удивляться, что маркиз де ла Шетарди не упомянул ничего об участии, которое может принять духовенство в деле принцессы Елизаветы. Но если предполагать, что оно осуществится чрез посредство Швеции, то возникает опасение, что интересы короля ничего не выиграют, когда Остерман возвратит себе преобладающее влияние, которым он до сих пор пользовался в России, почему и желательно, чтобы Швеция за свое участие в пользу принцессы Елизаветы требовала от последней удаления Остермана от дел, тем более что должно ожидать, что до тех пор, пока этот министр останется в силе, не будет никакой надежды на то, чтобы Россия поддалась на какие-нибудь переговоры о соглашении со Швециею».
Будучи в силе, Миних подписал 27 декабря 1740 года договор с Пруссией, набросанный еще Бироном. В качестве подарка фельдмаршал получил кольцо в шесть тысяч талеров для жены, пятнадцать тысяч талеров для сына и имение в Бранденбурге. Не обойдена была вниманием и Юлия Менгден. Королева прусская прислала девице Менгден свой портрет, украшенный бриллиантами. Подарок оценили в 30 тысяч экю.
Фельдмаршал намеревался послать в помощь Фридриху двенадцать тысяч войска. Король Пруссии благодарил Миниха собственноручным письмом, называя его «великим человеком» и «близким другом».
Старый вояка, следуя по стопам Бирона, жаждал одолеть общих врагов общими силами. Но каких врагов? Бирон не мог предвидеть последствий неожиданной кончины Карла VI. Не мог и представить, что Пруссия восстанет против Австрии. Складывалась невероятная ситуация: Россия имела двух союзников, которым обязалась помогать и кои вступали в войну друг с другом.
Важна была позиция Анны Леопольдовны. Ее личные симпатии клонились к Австрии. Дабы усилить их, саксонский курфюрст торопил с выездом Линара, поручая ему действовать во всем согласно с австрийским посланником Боттой и ставя задачу убедить великую княгиню отступиться от трактата, заключенного с прусским королем. Ботта, посланный королевой венгерской в Берлин для переговоров с Фридрихом, не добился от последнего обещания не начинать войну и поспешил в Петербург интриговать против Пруссии. Под нажимом австрийского и саксонского посланников и при содействии Остермана, копавшего под Миниха, Анна Леопольдовна могла начать содействовать Австрии в случае войны с Пруссией и поставить Россию в неприязненное положение к союзнице прусского короля Франции, имевшей притязания на часть австрийских владений. Маркиз де ла Шетарди получил из Версаля повеление помешать во что бы то ни стало намерению русских относительно Австрии и с этою целью стараться о низвержении Анны Леопольдовны, а французский посол в Стокгольме — убедить шведское правительство начать войну против России.
Незадолго до перенесения тела императрицы Анны Иоанновны из старого Летнего дворца в Петропавловский собор, к чему торжественно готовился весь Петербург, французского посла в его резиденции посетил посол Швеции Нолькен.
Эрик-Мариас Нолькен, чрезвычайный посланник, жил в России с сентября 1738 года и находился в весьма дружеских отношениях с Иоахимом-Жаком Тротти маркизом де ла Шетарди. Он известил своего друга о поставленной перед ним министром иностранных дел Швеции Гилленборгом задаче: вступить в
