Барды

Тот торцовый, что прямо
К болотам прижат.

И все — бесследно, и все тает в дымке…

Еще лейтмотив — сигарета. От незабываемого раннего: «Сигаретой опиши колечко, спичкой на снегу поставишь точку» — до «горького дыма от папиросы», скрашивающего израильский дурман, — через всю лирику — дымок, дым, пепел…

Где- то на середине пути — в поезде, бегущем мимо, — запоминающийся образ: «стоят в проходе мужчины, держась за дымки папирос».

Тут- то и проступает основная черта клячкинского мира: не за что держаться. Положение ложное… бомбы — в ящиках, ядра — в атомах… Бред! То ли жизнь, то ли сказка, то ли есть, то ли нет. Предметы бестелесны, контуры скользят. «Там, где еще вчера плыл твой плотик, нынче пузыри на болоте». Проклинаемое плаванье: «то и дело накладывать пластырь, заделывать в корпусе течь». Сравнить это мученье с тем, лихо летит через пороги и перекаты лодка Городницкого, — для Клячкина это мученье почти невыносимо.

Глотая, как слезы, потери,
сочти немудреный свой груз.
Вот видишь — плывешь. А не верил!
Тебя еще хватит на грусть.

Детдом ли привил такую готовность к потерям, блокадная ли обреченность сказалась, — но надо всеми жизненными перипетиями прячется у Клячкина — готовность к беде, к потере, к одиночеству. Хочется в норку, «в какой-нибудь маленький домик», где «дважды два — четыре», и только три пары родных глаз… А жизнь выталкивает в толпу, навязывает роли.

И холод слов, и недоверье глаз,
и расстояния здесь ни при чем —
Нас разделяет только то, что в нас,
Что серой тенью встало над плечом…

Причина — в нас самих, это точно сказано. Внутри души — «что-то такое», что все внешнее кажется ложным. Лейтмотив: «слова — лгуны». Говоришь: «жить», но это лишь похоже на то, что думаешь. Слышишь «любовь», а на самом деле тебя грызут, «как шоколадку». Думаешь: день высветит, а день пролетает призраком. Думаешь: ночь объяснит, а ночь еще больше запутывает. «Давай поверим, что слова не лгут», — но напрасно: «все поддельно». «Ни капли правды». То ли был, то ли не был. То ли жил, то ли не жил. Назови любовницу женой, жену любовницей, перейди на «ты», перейди на «вы» — слова вывернутся, любая правда вывернется на ложь.

Особенно остро это ощущение «скользящей» реальности выявлено в полемике с Владимиром Высоцким, который, как известно, не затруднялся в определениях, кто друг, кто враг, кто трус, кто герой. Клячкин отвечает:

Надоела мне твоя правота,
ошибаться — это право мое!

«Ошибаться» — сказано в запале спора. Речь не об ошибках, а об общем ощущении реальности как подменной, зыбкой. Это — глубинное мироощущение Клячкина, и в этом — загадочный шарм его поэзии. «Ветер отражения полощет»… «Твои руки, как ножи, как двуликие. И куда ни положи — всюду бликами»… «Мне проснуться надо давно»… Проснулся: то ли ты, то ли не ты. Мир — наоборот. Слова — навыворот.

«Вы думаете — слова? Я был и землей, и травой, и небом — пусть иногда — и только я не был собой». Легко, когда все это в шутку. Какая-нибудь очередная пляска-цыганочка. Какая-нибудь «южная фантазия». Она — француженка, а ты… японец… нет, азербайджанец… нет, американец. «А утром пепел слоем на ковре (пепел! — Л.А.), и ночь мигнула и прошла. Я так старался, ах, как я старался! Она, конечно, русская была, а я опять евреем оказался…»

С евреями разберемся, и уже скоро. А суть-то в чем? В том, что жизнь — вся! — симфония подмен. Музыка подмен! Гармония подмен!

«Почва под ногами полна именами»… «Сколько названо дорог твоим именем! А иначе я не мог — ты пойми меня…» «Имена переставь…»

Вот теперь вчитаемся в одну из самых пронзительных песен Клячкина, околдовавшую меня тридцать лет назад, в 1963-м. Как это рождалось? «Имена переставь! Имена переставь! На место моего имени — другое имя, и все будет в порядке! И знал, что вру! Ничего в порядке не будет, а будет все наоборот! Вот в песенке все это…»

Не гляди назад, не гляди —
Просто имена переставь.
Спят в твоих глазах, спят дожди, —
Ты не для меня их оставь.
Перевесь подальше ключи,
Адрес поменяй, поменяй!
А теперь подольше молчи —
Это для меня…

До реальной перемены адреса еще 27 лет, и вообще речь не о том, а об очередном, можно сказать, любовном приключении лирического героя: она спрячет ключи, но он войдет в окошко и велит молчать, и притворится: «мне-то все равно, все равно…»

…А под «всем этим» — тень Орфея, который спускается в ад: оглянуться нельзя.

Еврейский «кудрявый дымок» вплетается в эту насквозь русскую реальность явно под воздействием идей, хлынувших в публицистику Перестроечной поры, — про то, как евреи навязались русским со своей социалистической революцией. Бывший детдомовец, когда-то учившийся на круглые пятерки, быстро вник в эти новые идеи, заодно вспомнив, что он — еврей.

Я прощаюсь со страной, где
Прожил жизнь, не разберу — чью.
И в последний раз, пока здесь,
Этот воздух, как вино, пью…

Написано — за 17 лет до отъезда — при попытке вжиться в состояние отъезжающих.