Но для Северянина это не игрушки — он принимает свое избрание — всерьез:
Любопытная подробность: некоторое время спустя Есенин, застав в Харькове обнищавшего и больного Хлебникова, устраивает тому публичную церемонию избрания 'Председателем Правительства Земного Шара'. Все участники представления (большею частью студенты) воспринимают это с юмором. Единственный, кто относится к церемонии всерьез, — сам 'Председатель'. Он очень горюет, узнав, что все это шутка.
Таинственная точка соприкосновения между Хлебниковым и Северянином — смычка по 'детскости'. Отсюда их пути ложатся в разные 'края'; одному — скорая смерть в родном краю, другому — путь за его пределы.
Облачившись в 'фиолетовый плащ', Северянин возвращается из Москвы в Питер, а потом отбывает за пределы России. Навсегда.
Это не изгнание, не бегство. Автора 'грезо-фарсов' несет потоком обстоятельств: он отбывает в Эстонию на 'дачу'. Дача (вместе с Эстонией) отделяется в суверенитет. Впоследствии Северянин многократно заявляет, что он не эмигрант, а дачник. Что 'дачник' — это серьезнейшая позиция и в пределах страны Советов, он не знает — чтобы это знать, надо серьезнее относиться к Пастернаку — принципиальному 'дачнику' среди героев соцреализма.
Однако за пределами 'королевства' король вскоре обнаруживает, что произошло непоправимое. Ему хватает года, чтобы осознать 'фарс' осуществившейся 'грезы', и в феврале 1919 года он от порфиры отрекается:
Оградившись 'струнной изгородью лиры', он возвращается к проклятому вопросу: 'что мне мир, раз в этом мире нет меня?'
Вернемся и мы: что такое Северянин, если не 'король поэтов', не певец 'ликеров' и 'Creme de Violette', не 'эгофутурист', 'впрыгивающий лазурно в трам' и заказывающий: 'Шампанского в лилию'?
Если он 'совсем не это', то что же он?
Он — наследник тоскующей и стонущей русской музы, которая от Некрасова уже рухнула к Надсону и теперь ищет, куда выбраться. Очи усталые. Сны туманные. Чары томные. Хижины убогие.
Эти северянинские 'хижины', конечно, мало похожи на реальные избы, как и его комфортабельные ландолеты — на реальные экипажи. Все смягчено, стушевано, высветлено, обестенено. Краски приглушены — сильные тона тут немыслимы. 'Когда твердят, что солнце красно, что море — сине, что весна всегда зеленая, мне ясно, что пошлая звучит струна'. Похоже, это отталкиванье от блоковской цветовой определенности. У Северянина цветопись пестрая, и цвета неакцентированы, неотделимы от предметов: коралл бузины, янтарь боярышника, лазоревая тальма, сиреневый взор… Иногда какие-нибудь топазы или опалы наводят на мысль о сходстве этого узорочья с клюевским, но Клюев писал заведомо нереальную фактуру- Северянин же описывает реальный мир, но он в этом мире видит не цвета и предметы, а смешенье их, дробленье: блестки, искры, арабески, брызги, узор- все пенное, искристое, кружевное, ажурное, пушистое, шелестящее, муаровое. Переливы черного и серебристого вобраны в общую гамму; черное почти не видно, серебро поблескивает в смесях и сплавах: серебро и сапфир, серебро и бриллианты, серебро и жемчуг. Лучистые среброструи…
Чарующий морок этой поэзии овевает и окутывает тебя прежде, чем ты начинаешь понимать, что именно спрятано в этом перламутровом мареве, но поэт, активно подключенный к интеллектуальным клеммам эпохи, предлагает нам определение. 'Моя вселенская душа'. Планетарный экстаз — общепринятый код того времени, особо близкий футуристам ('эго-футуризм', учрежденный Северянином, первоначально называется 'вселенским'). Часто эти мотивы добавляются к поэзии от ума, однако внутри стиха все время бьется какая-то жилка, какой-то детский вопрос: зачем мир злой, когда хочется, чтобы он был добрый?
В знаменитой, пронзившей публику самохарактеристике: 'Я, гений Игорь-Северянин, своей победой упоен' всех задевает 'гений', между тем если прочесть окружающие стихи 1912 года, — там 'гений' на каждом шагу, это — обозначение живого духа (как в ХУШ веке), а не количественная характеристика; магия же четверостишия — в третьей и четвертой строках; там — гениальный лепет вселенского дитяти, осваивающего непонятный мир:
Все объять, всех примирить, всех полюбить.
Уникальная драма Северянина — драма души, взыскующей всемирного братания и общего рая, и одновременно чувствующей, что это несбыточно. Отсюда — ирония, и прежде всего — ирония над собой. Отсюда — лейтмотив двоения и простодушные северянинские оксюмороны: черное, но белое… рыдающий хохот… ненависть, которая любовь, любовь, которая ненависть… правда как ложь и ложь как правда… что прелесть, что мерзость… чистая грязь… греза-проза… в зле добро и в добром злоба… И, наконец, обезоруживающее: 'Моя двусмысленная слава и недвусмысленный талант!'
Насчет таланта тоже неслучайно: об этом спорили, но в конце концов согласились: чтобы сделать то, что сделал Северянин: 'трагедию жизни претворить в грезофарс', талант нужен незаурядный. Но поток этикеток, всосанных, по выражению современного критика (Б.Евсеева), в душевный вакуум, скрывает трагедию.
Главная мысль: мир достойный любви, должен быть прост. Прост и ласков. Прост и мил. Как песня. Как душистый горошек. Как сердце поэта. 'Истина всегда проста'.
Да простота-то бывает разная. Для Пастернака — это неслыхынная стадия сложности, ересь сложности, недостижимый венец сложности.
Для Северянина — это отмена сложности. Просто сказать людям: живите мирно и будьте, как птицы небесные. Но не слушают! Ни на олуненных аллеях, ни в убогих хижинах — не хотят жить просто и мирно. Мир, очерченный светлым сознанием божьего дитяти, распадается на безумные армии. Безумны 'утонченно-томные дуры', которые 'выдумывают новый стиль', то есть 'крошат бананы в икру'. Безумен и простой народ — 'народ, угнетаемый дрянью, безмозглый, бездарный, слепой”. Цепочка определений: толпа — орда — масса — холопы — людишек муть — звери — нелюди… Только одного определения нет: Северянин избегает слова 'чернь' в социально-определенном смысле. В 1917 году сказано: страна 'разгромлена чернью', но тут же уточнено: 'чернь' — не 'народ'. И еще в 1937 — к столетию гибели Пушкина: 'Ведь та же чернь, которая сейчас так чтит национального поэта, его сживала всячески со света…'.То есть 'чернь', подымающаяся 'снизу', сливается с 'чернью', засевшей 'наверху', и так мир закольцован, заведен в тупик, уперт в безвыходность.
