Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

грядущая Россия для офранцуженных гостей'. Вообще с Европой 'русскому сыну природы', 'варвару, азиату' делать нечего: 'Всех соловьев практичная Европа дожаривает на сковороде'. И Америка тоже: 'Америка! злой край, в котором машина вытеснила дух.'

Эти инвективы выглядят довольно умозрительно: в них нет ни ярости, с которой клеймит Европу- Америку Маяковский, ни горечи, с которой вживается в западную жизнь Ходасевич. Что делать в этих декорациях соловью, который привык обитать 'нигде'? 'Что делать в разбойное время поэту, поэту, чья лира нежна?' Куда податься — 'мы так неуместны, мы так невпопадны среди озверелых людей…'

В зрители, только в зрители:

          Вселенная — театр. Россия — это сцена.
          Европа — ярусы. Прибалтика — партер.
          Америка — 'раек'! Трагедия — 'Гангрена'
          Актеры — мертвецы. Антихрист — их премьер.

Но поскольку виноваты 'все', и одновременно все 'правы', Антихрист неотличим от Христа. 'Гангрена' ползет по всему телу. 'Партер' оказывается продолжением 'сцены'. Мертвецы-актеры открывают в зрителе то, что прежде было прикрыто иронией.

                Мне хочется уйти куда-то,
               В глаза кому-то посмотреть,
               Уйти из дома без возврата
               И там — там где-то умереть…

Где — 'там'? Куда — 'уйти'? Ведь УЖЕ УШЕЛ — из дому, из проклятой, варварской, азиатской страны. Ведь ее как бы и не было — ни в стихе, ни в реальности…

Тема России возникает внезапно — в ноябре 1917 года. С этого момента — непрерывный, неостановимый, захлебывающийся монолог:

— Я только что вернулся из Москвы, где мне рукоплескали люди-львы, кто за искусство жизнь отдать готовы! Какой шампанский, искристый экстаз! О, сколько в лицах вдохновенной дрожи! Вы, тысячи воспламененных глаз… благоговейных, скорбных — верю вас… Да, верю я, наперекор стихии… А потому — я верю в жизнь России!..

— В России тысячи знакомых, но мало близких. Тем больней…

— Не только родина — вселенная погрязла в корыстолюбии и всех земных грехах, не только Русь антихристическая язва постигла всем другим краям на смертный страх… Не только Русь одна — весь мир живет погано…

— Вот подождите — Россия воспрянет, снова воспрянет и на ноги встанет. Впредь ее Запад уже не обманет цивилизацией глупой своей…

— Глупец! от твоей тоски заморским краям смешно…

— Моя безбожная Россия, священная моя страна! Моя ползучая Россия, крылатая моя страна!

— О России петь — что стремиться в храм — по лесным горам, полевым коврам..

— И будет вскоре веселый день, и мы поедем домой, в Россию… И ты прошепчешь: 'Мы не во сне?..' И зарыдаю, молясь весне и землю русскую целуя…

— Ты потерял свою Россию. Противоставил ли стихию добра стихии мрачной зла? Нет? Так умолкни: увела тебя судьба не без причины в края неласковой чужбины. Что толку охать и тужить — Россию нужно заслужить!..

— Москва вчера не понимала, но завтра, верь, поймет Москва: родиться русским — слишком мало, чтоб русские иметь права…

— Не понимающий России, не ценящий моей страны, глядит на Днепр в часы ночные… За Днепр обидно…

— Мой взор мечтанья оросили: вновь — там, за башнями Кремля — неподражаемой России незаменимая земля…

— Я Россию люблю — свой родительский дом — даже с грязью со всею и пылью… Знайте, верьте: он близок, наш праздничный день, и не так он уже за горами — огласится простор нам родных деревень православными колоколами…

Бывают дни: я ненавижу свою отчизну — мать свою. Бывают дни: ее нет ближе, всем существом ее пою… Я — русский сам, и что я знаю? Я падаю. Я в небо рвусь. Я сам себя не понимаю, и сам я — вылитая Русь!..

— Любовь! Россия! Солнце! Пушкин…

— От гордого чувства, чуть странного, бывает так горько подчас: Россия построена заново другими, не нами, без нас….

— Нет, я не беженец, и я не эмигрант, — тебе, родительница, русский мой талант, и вся душа моя, вся мысль моя верна тебе, на жизнь меня обрекшая страна…

Это уже октябрь 1939 года — последняя песня. Вслушаемся:

          Не предавал тебя ни мыслью, ни душой,
          Мне не в чем каяться, Россия, пред тобой:
          А если в чуждый край физически ушел,
          Давно уж понял я, как то нехорошо…

Нехорошо. Где кураж? где искусство? где точность поэтического жеста, та самая, о которой Мандельштам сказал, что она у Северянина — как мускулатура кузнечика? Стих влачится от одышки до одышки, кается, падает, ползет:

          Домой вернуться бы: не очень сладко тут.
          Да только дома мой поступок как поймут?
          Как объяснят его? Неловко как-то — ах,
          Ведь столько лет, ведь столько лет я был в бегах…

Это 'ах!' возвращает нас прямо в докарамзинские поэтические времена. Вздох обессиленной музы. Потеря языка. Сердце замирает, рассудок слепо тычется в 'новые слова', пытается освоить жаргон людей, заново построивших Россию — 'без нас':

          Из ложной гордости, из ложного стыда
          Я сам лишил себя живящего труда —
          Труда строительства — и жил как бы во сне,
          От счастья творческой работы в стороне…

Кажется, это последнее, что он выдыхает в сторону родины, каясь и не каясь, леденея от предчувствий и сгорая от слома гордости.