Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

принять даже СССР…

'Одно лишь верное имя ему не пришло на уста: Россия.'

А Ходасевичу — пришло?

Пришло. Более того: всегда было. На устах и в сердце: “Россия”. ИМЯ. Не было только за ним — реальности. Никогда.

Отпрыск двух народов, лишенных родины и мучительно тоскующих по ней, — он изначально обрел себя на пепелище, “во уродище”, в мертвенном месте. Ни у кого из великизх поэтовСеребряного века не было такой изначальной опустошенности; так или иначе они Россию теряли, но им было что терять. У Ходасевича ее “нет”. Мучительное, невыносимое отсутствие.

Россия не просто 'отсутствует' у него, как 'отсутствует' всякая объективно данная реальность, сквозь которую отчужденно проходит душа в поисках 'совсем иного бытия'. Россия — зияет. Ее словесный облик горестно бесплотен, она удержана только в 'слове', в 'стихе', в 'песнопении'.

В 1938 году долго молчавший Ходасевич на мгновение обретает голос и пишет стихотворение к юбилею ломоносовской 'Оды на взятие Хотина':

               Из памяти изгрызли годы,
               За что и кто в Хотине пал,
               Но первый звук Хотинской оды
               Нам первым звуком жизни стал.

Он стал последним звуком лиры Ходасевича в последний миг его жизни.

Когда эти стихи появились в парижских 'Современных записках', Ходасевич умер. Его схоронили парижане под гимн российскому ямбу.

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ: '…НО ЛЮБЛЮ МОЮ БЕДНУЮ ЗЕМЛЮ…'

Строкою ниже — срыв в сиротскую интонацию: '…Оттого, что иной не видал'. Это более или менее понятно. Но строкою выше — нечто, с общеупотребительной точки зрения совершенно непонятное:

              Я от жизни смертельно устал,
              Ничего от нее не приемлю…

Это пишет неполных восемнадцати лет юноша, выпускник одного из престижнейших столичных училищ; он собирается продолжить образование в лучших университетах Европы, недавно он с увлечением писал о теме преступления и наказания в пушкинском 'Борисе Годунове', а вскоре начнет посещать знаменитую 'Башню' Вячеслава Иванова — Мекку интеллигентского Петербурга. Откуда такая 'смертельная усталость' в молодом победоносном существе, гордо несущем вскинутую голову? Почему, впивая со всех концов мировую культуру, он 'ничего не приемлет'?

Если не знать 'поперечный нрав' великого поэта, подтвержденный, к несчастью, его дальнейшей судьбой, можно подумать, что перед нами поза, театральный жест, притворство. Но это реальность. Реальность внутреннего состояния. Неподдельность ужаса, который охватывает человека, когда он понимает, что изначально заброшен в невесомость.

Еврейские корни теряются в сизой провинциальной мгле то ли виленского, то ли остзейского края. Смесью раввинической натасканности и обрезков дешевого немецкого просветительства несет от суетливого отца, который хотел когда-то из затхлого хедера прорваться к культуре 'Гердера, Лейбница и Спинозы', а угодил в торговцы кожей и на всю жизнь пропах 'лайками и опойками'.

Впоследствии, когда Мандельштам займет твердое место в противостоянии акмеистов символистам, основная контроверза его поэзии изобразится как утверждение 'архитектуры' в противовес 'музыке'. В текущей реальности все немного иначе: чистый, звонкий, звездный, пустой воображаемый мир противостоит миру пахучему, полному испарений и вони. Запахи на всю жизнь — наказание. Пахнущий едой, кожей, пеленками еврейский быт — невыносим. Мальчик отказывается учить иврит.

Но и спасительный, через мать обретенный мир русской культуры — обманчив: остро чуется искусственность в правильной русской речи еврейки, 'дорвавшейся' до Пушкина и Тургенева.

Впрочем, поначалу предложен Надсон. 'Высокомерные остаются в стороне с Тютчевым и Фетом', доверчивые упиваются рыдающей лирой. В результате ни Фет, ни Надсон не сохраняют первозданности. В блеске русской литературы таится фальшь. На всю жизнь выносит Мандельштам правило: с 'литературой' надо бороться!

Карабкаясь к свету, из безликой 'Шавли' семейство перебирается в Павловск, потом, наконец, в Петербург. Строгие линии улиц, твердыни и стогны каменного города, воинские парады и разводы чистят бронхи, отгоняя запахи кухонь. Черная мрачная толпа — знак нечистой стихии — оцеплена и отогнана казаками и солдатами. Можно дышать: высота, трезвость, ясность. Пространство, звезды и певец. Тяжкая осаженность петербургской державности держит душу. Гранитный рай. Серебряные трубы. Камень.

                  Курантов бой и тени государей:
                  Россия, ты — на камне и крови —
                  Участвовать в твоей железной каре
                  Хоть тяжестью меня благослови!

Впоследствии, когда вечно сопротивляющийся внутренний жест Мандельштама будет освоен критиками, — эта 'кровь', вплавленная в 'камень', эта 'кара', благословляемая в жизнь, это соединение черноты и сверкания покажется неотменимым знаком личного стиля. И это так. Но в основе стиля — ужас развоплощения: любое оплотнение Духа, любое твердое 'решение' судьбы оказывается на поверку декоративным, ложным, мнимым. В том числе — и гранитный рай державного Питера.

Основа — поиск некоей всемирной тысячелетней твердыни, некоей исторической незыблемости, покоящейся подо всем. Или надо всем.

В поэзии это передано так: 'О, время, завистью не мучай того, кто вовремя застыл. Нас пеною воздвигнул случай и кружевом соединил'. Или так: 'Я вижу каменное небо над тусклой паутиной вод, в тисках постылого Эреба душа томительно живет'.

Или так: 'И я слежу — со всем живым меня связующие нити, и бытия узорный дым на мраморной сличаю плите'.

В теории это называется: 'культура'. Ей нет прочных воплощений. Она соскальзывает и срывается.

'Безрелигиозная среда' не дает Мандельштаму прибиться ни к одной конфессии. Повиснув между иудаизмом и христианством, он повисает и между тремя христианскими разнославиями. Три стихотворения 1912 года: 'Лютеранин', 'Notre Dame' и 'Айя-София' как бы символизируют равносторонний треугольник, где все равнозначимо и ничто не прочно. Что он 'лютеранин', Мандельштам 'знает': он крещен в методистской церкви. Что он 'католик', он тоже 'знает': из поездки по Франции и Германии в 1909–1910