Стихи этих последних лет — завещание гения, своеобразное перевернутое 'акме' его творчества, зазеркальный бред… или имитация бреда: попытка погасить абсурд абсурдом — пересилить абсурд псевдосуществования абсурдом псевдогармонии, хрипом удавленника, клекотом глухонемого, свистом и гудением шута.
Вглядываясь из своего осуществившегося небытия в неосуществившееся бытие, он все время как бы примеряется к тому, что отверг и потерял.
Из утерянного, безвозвратного далека откликается ему его же давняя мысль о том, что с провиденциальной высоты счеты с современниками не важны: 'оказывается, ЧЕРНЬ не так уж дика', — было сказано в 1913-м. В 1937-м сказано: 'тихая работа СЕРЕБРИТ железный плуг и песнетворца голос'.
Песнетворец, который говорил: тут не люди — людьё! — начинает звать людей и даже награждает их невыговариваемым словом: 'трудящиеся'. Он железным плугом выворачивает слова, пропахивая стих 'трудоднем земли знакомой'.
Он пишет каменно-повинные стихи о Сталине. Он озирает страну от Москвы до Урала и от 'плечистого Поволжья' до 'воронежских холмов' (напоминающих, увы, все те же 'всечеловеческие', в Тоскане). Он перебирает все то, с чем разлучен навсегда. 'Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау! Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?' — торопит судьбу.
Не получилась сказка, не удалось 'мыслящее тело' превратить в 'страну'. 'Скучно мне: мое прямое дело тараторит вкось — по нему прошлось другое, надсмеялось, сбило ось'.
И погиб — 'вкось'. Не даровала Россия громкой казни своему поэту, как даровала ее Франция вольному беглецу от 'великих принципов' Андре Шенье. Задавили Мандельштама в общем потоке. Бросили в общую яму. Затерялся безымянный прах на 'этой бедной земле' — прах поэта, который тщился поднять страну к 'повелевающим светилам', к 'вечности', к 'искусственным небесам', но так и не обрел ее, потому что смотрел — только вверх.
БОРИС ПАСТЕРНАК:
'Я ВЕСЬ МИР ЗАСТАВИЛ ПЛАКАТЬ НАД КРАСОЙ ЗЕМЛИ МОЕЙ'
О стихах Пастернака Анна Ахматова заметила: там все происходит до шестого дня творенья. Там есть все: горы, леса, хаос, но нет людей. Там Бог еще не создал человека.
Марина Цветаева, не знающая об этом отзыве, в ту же пору пишет Пастернаку: 'Вы не человек… а явление природы… Бог по ошибке создал Вас человеком…'
Две пифии, отсчитывающие от 'опустошения', отчетливо видят то, что на обычный взгляд может показаться обычным 'перенаселением' и 'богатством'; но это другое. Мир заполнен материей и энергией до такой степени, что человек с его масштабами как бы исчезает в этом потоке.
В 1928 году тридцативосьмилетний мастер, в самом расцвете сил, садится править свои ранние стихи для переиздания. Сам факт такой правки уже говорит о многом. Стих, стало быть, не документ бытия, родившийся в определенной точке времени и пространства; стих — это развитие некоей 'темы', сгущение некоей 'энергии', развертываемой в ЛЮБОЙ точке времени и пространства.
Обоснование (в письме к Осипу Мандельштаму): 'С ужасом вижу, что там (в ранних стихах — Л.А.), кроме голого и часто оголенного до бессмыслицы движения темы — ничего нет… Я эти смешные двигатели разбираю до гайки, а потом, отчаиваясь в осмыслении работы, собираю…'
Механо-сборочная метафора несет, видимо, печать лефовских концепций, к которым Пастернак все еще чувствует цеховую привязанность. Однако сам принцип рассыпания мира на детали (краски, формы, предметы, ощущения) и собирания из этих элементов новой поэтической реальности у Пастернака глубоко органичен. Косвенно он подтвержден его дальнейшей переводческой практикой: оригинал раскатывается, как дом по бревнам, и из этого стройматериала возводится свое.
Другая излюбленная метафора: стих — губка: реальность впитывается, а потом выжимается на бумагу.
При любом варианте в основе — materia prima, 'существованья ткань сквозная' — 'вещество' реальности, 'стройматериал' реальности, 'текучая вода' реальности.
Где все это протекает, в какой именно точке времени и пространства? Неважно. Сознание, поглощенное святостью конкретных предметов, не роняет себя до вычисления координат.
Как называется сила, заставляющая это сознание неустанно перемалывать материю жизни, — совершенно безразлично. Потому что эта сила безмерно больше и самого сознания, и любых концепций, которыми оно может быть вооружено. Или окружено.
Перебирание свидетельств при невозможности определить их источник можно было бы (отдавая дань философской образованности Пастернака) назвать феноменологией, но лучше — 'феноменовизией', потому что он не изучает, а созерцает; там не Логос, а 'визус'. Или 'скопос': калейдоскоп.
Дмитрий Лихачев называет это разрастанием метафоры. До масштабов мира. Бытие как сравнение и сравнение как бытие.
Сергей Аверинцев называет это 'хасидизмом'. Без всякой национальной подоплеки. Потому что национальное для Пастернака — такая же неопределимость, как социальное, религиозное, философское и вообще системное. Он видит предметы.
Но упоение предметностью выявляется у Пастернака настолько рано и ярко, что тут не уловить ученического этапа. Ранние стихи он никогда не печатал; их нашли после его смерти и опубликовали в ученых записках; в этих ранних набросках за простодушием 'дачных пейзажей' чувствуется странное для юного существа опустошение: мотивы бесцельности, бесплодности, безродности, безмолвья, безлюдья. Бог — 'сорвавшийся кистень'; праобраз неуловим; мир — слепок с чего-то неразгаданного.
И через много лет — рефреном — 'Мы бога знаем только в переводе, а подлинник немногим достижим'. И через все годы — лейтмотивом — тема подстрочника, двойника, близнеца. И на всю жизнь: мир — загадка.
Разгадки не будет. Но мир, первоначально явившийся в закатах и зорях, в колокольнях на горизонте и в 'озимых бороздах', засеянных поздними народниками, быстро возвращается в комнатный предел, сворачивается в точную зарисовку:
Это стихотворение уже входит во все собственноручно составленные варианты избранного. И в мировую классику. Шестнадцать строк, написанные двадцатидвухлетним студентом, поражают точностью 'слепого попадания'. Все хаотично и все скрыто-стройно, все предельно конкретно и все неуследимо. Принцип найден, нащупан, утвержден на всю жизнь:
В этом 'случайном' коловращении предметов и чувств нет изначального ощущения страны или эпохи. Детали не складываются ни в гармоническую картину, ни в апокалиптическую. Они пьянят сами по себе. Знаменательно отсутствие культурологических координат в стихах человека, вышедшего из семьи
