Украину, и дальше — в Польшу, Словакию, Болгарию. Война переориентируется с общепатриотических вех на сугубо национальные. Стих Пастернака впитывает это:
И еще раз эти очи отерты — плавославным платом. В самые последние годы, в цикле, написанном для романа 'Доктор Живаго'. Сцена обновляется очередной раз: Вифания, Иерусалим, Гефсиманский сад. Даже Гамлет, выходя на подмостки, шепчет в гениальном стихотворении, что-то евангельское, праотческие, ветхозаветное:
Предсмертная лирика Пастернака вплетается в общехристианскую симфонию настолько естественно и органично, что уже никто не вспоминает, КАК интеллигентская душа набрела на православие. Почти случайно. Но… чем случайней, тем вернее: 'Вы шли толпою, врозь и парами, вдруг кто-то вспомнил, что сегодня шестое августа по старому, Преображение Господне'… И пленилась душа серебристыми цветами Масличной горы, как пленена была серебряными трубами Революции, а потом серебристостью чеховских сумерек, серебристостью Чайковского и Левитана.
Незримо перетекает одно в другое:
'Другие отчизны' — все тот же сквозящий мотив двойничества, непрочной воплощенности, черновой приблизительности, за которой прячется в серебристом облаке спасительная ясность дня или сумрак ночи. Суть не том, чтобы угадать: ЧТО там, а в том, что это не угадать. Не в том, что воздух размывает контуры, а в том, что он их размывает неизбежно.
Воздух. Грудная клетка. Отчизна — вечность, случайно пойманная под колпак времени и места. Замкнутость пространства убаюкивает, но по самой сути пространство должно быть разомкнуто, оно из плена высквозит, из времени выскользнет.
Такой бодрствующий дух может быть и в плену счастлив; при таком залоге можно и с владыками мира говорить.
При трех владыках довелось жить поэту в пору зрелости, и с каждым он вступил в диалог.
Первым был Ленин.
Характерно, что не поэт нашел тему, а тема его нашла. Его к этому делу 'привлекли'. Буквально. 'Меня без отлагательств привлекли к подбору иностранной лениньяны'. И деньги заплатили. В 1924-м.
Но в 1921-м на Съезд Советов он пошел — сам. И 'Высокую болезнь' написал — до того, как нанялся вылавливать из иностранных журналов упоминанья о вожде. И решалось для него — не 'на трибуне', а в том потаенном мире, где вождь — лишь случайное, мимолетное, редчайшее воплощение 'бури', висящей в воздухе.
Шар — образ этой вписанности. Готовность к взрыву — образ бикфордовой подключенности. Шаровая молния! Фигура вырастает из 'атмосферы' прежде, чем 'входит' в 'зал заседаний' как нечто материальное. Никакого отношения к правоте или неправоте, к справеливости или несправедливости, к счастью или несчастью это явление не имеет. Льгот ждать напрасно — гнетом обернется откровение истории. Но это все-таки откровение истории! Обнажение истины.'Полет голой сути'.
'Страна' — точка приложения, рупор, щель, сквозь которую — 'орет история'.
Второй собеседник — Сталин.
Опять 'привлекли'. 'Бухарину хотелось, чтобы такая вещь была написана, стихотворение было радостью для него'. Стихотворение, с которого в 1936 году начинается поэтическая сталиниана. Клевреты и прихлебаи не в счет — из великих поэтов Пастернак первый посвятил Сталину стихи, именно он отворил путь лавине (об этом в свое время ясно написала М.Чудакова).
И опять — это не самостоятельный феномен, а воплощение того, чем чревато 'время'. Это заполнение исторического пробела, материализация небесных сфер, изливание облаков над местом, 'где горбился его верстак'.
'Уклад вещей' концентрируется в человеке, который живет 'как все'. Разве что живет — 'за древней каменной стеной'.
Однажды из-за древней каменной стены раздался телефонный звонок, и вождь попросил поэта поручиться за другого поэта, уже, впрочем, обреченного. Пастернак растерялся. Мандельштама он не спас, но, собрав все свои душевные силы, предложил вождю поговорить о жизни и смерти.
