Услышав такое предложение, Сталин молча повесил трубку.
Третьим был Хрущев.
Стихов про него Пастернак не писал. Но при этом вожде его опять 'привлекли' — за публикацию в Италии романа 'Доктор Живаго'. В ходе разнузданной хамской кампании ему пригрозили высылкой за границу. Тогда Пастернак написал Хрущеву письмо с просьбой не лишать его родины.
Впрочем, он не писал — письмо составили его близкие, 'стараясь выдержать тон Пастернака'. Он подписал, внеся 'одну лишь поправку в конце'. Какую? Ольга Ивинская не уточняет.
Может быть, вот эту?
'Положа руку на сердце, я кое-что сделал для советской литературы…'
Но, кажется, слово 'советская' для него все-таки не характерно.
'Русская'?
Когда Дмитрий Поликарпов, от имени Хрущева объявлявший Пастернаку разрешение остаться на родине, решил пошутить и заметил, что 'Доктор Живаго' — это нож в спину России, Пастернак мгновенно оборвал разговор и потребовал, чтобы тот взял свои слова обратно.
Словом 'русская' он тоже без нужды не бросался. Но когда задели — не стерпел.
'Всемирная'?
Из последних стихов:
Этим и закончим переклик советского, русского и всемирного в поэзии великого небожителя.
АННА АХМАТОВА:
'…В РОССИЮ ПРИШЛА НИОТКУДА'
В августе 1946 года, числа 16 или 17-го, Анна Андреевна Ахматова явилась в Союз писателей за лимитом. В коридоре от нее шарахнулся какой-то начальник — она отнесла это за счет обычного хамства. Секретарша, здороваясь, отвела заплаканные глаза — видно, у нее были какие-то неприятности. На обратном пути встретился Зощенко; он неожиданно перебежал Шпалерную, остановил, поцеловал обе руки, посмотрел в глаза: 'Что теперь делать, Анна Андреевна? Терпеть?' Она подумала: у него очередные бытовые неурядицы, в тон ему ответила: 'Терпеть, Мишенька, терпеть' — и спокойно последовала дальше.
Она НИЧЕГО не знала о том, что с нею произошло.
Современному читателю надо объяснить в этом эпизоде два обстоятельства. Одно простое: что значит придти за лимитом? Это значит получить особый талончик, 'единичку' на промтовары, 'лимит' на продукты в 'распределитель'; в военные и первые послевоенные годы такое отоваривание было в порядке вещей; соответствующие термины объяснения не требовали.
Сложнее понять другое обстоятельство: как это Ахматова НЕ ЗНАЛА? Уже день или два, как принято и обнародовано смертельное для нее 'историческое постановление ЦК партии' — акция, определившая идеологическую политику на десятилетия вперед; уже в школьные программы его готовятся внести, и Ахматову поминают как главное пугало; уже Жданов читает о ней доклады. О Постановлении знают все. Ахматова — не знает.
Это можно объяснить так: друзья не решились сказать, знакомые отвернулись в страхе, сама же она газет не читает и радио не включает. Она действительно МОГЛА не знать: и день, и два. Но все это оказалось возможно, потому что она и жила так, чтобы ничего не знать: в затворе. Она и рассказывала потом эту историю, гордясь тем, что — 'не знала'. Она — НЕ ХОТЕЛА ЗНАТЬ.
Точно так же она 'не знала', что о ней было Постановление ЦК 'году в двадцать пятом'. Лидия Чуковская (на 'Записки' которой я во многом опираюсь, воспроизводя ахматовский 'имидж') — искала это Постановление и не преуспела; с чисто 'чуковской' иронией она заметила: наверое, оно сильно засекречено. Но дело не в том, было или не было такое Постановление. Дело в том, что Ахматова и о нем 'не знала'. Она не знала даже: 'что такое ЦК'.
Свидетельство другой Лидии, Гинзбург: 'Она держала себя, как экс-королева на буржуазном курорте'.
Она жила, не видя, не слыша, не признавая 'этой' реальности. Переходя улицу, в ужасе кричала спутникам: 'Уже можно?!' — уверенная, что ее сшибут. Хромала на одном каблуке, потому что не ведала, где чинят обувь. Не умела подняться в лифте… то есть подняться умела, но не знала, 'как нажимать кнопки'. Не знала, как расставить в своих стихах знаки препинания, и поручала это другим.
Она многое поручала другим, и другие с радостью делали. Она была окружена поклонниками и поклонницами, в облаке почитания она величественно несла свою неустроенность. Она была — 'царица', 'королева', 'Первая дама Империи', 'Екатерина Великая'; величие ее облика не противоречило нищете, но лишь подчеркивалось ею. Халат мог быть порван от плеча до бедра: зашить нельзя, с царственной небрежностью носить — можно. Шуба — без пуговиц: пришить нельзя, носить, уверенно запахиваясь, — можно. Перевязанный веревкой чемодан с рукописями на табуретке посреди комнаты — символ кочевья: найти нужный листочек нельзя… но — можно быть уверенной, что любую строчку окружающие, знающие ее стихи наизусть, — подскажут мгновенно.
Впрочем, то, что действительно нужно, Анна Андреевна делала с молниеносной и точной хваткой. И от скорбной изваянности могла неожиданно перейти к обыкновенной веселости — словно невидимым выключателем щелкала. И даже сознавалась с обезоруживающей прямотой: 'Я все умею, а не делаю из одного злорадства'.
Это был имидж, образ — миф, ставший ее реальностью. 'Я не умею шить'. 'Я не умею готовить.' 'Мне неважно, напечатают ли мои стихи'. Беспомощность и надменность разом. Гордыня наперекор хамству. Программная 'нежизнь'. О, как остро, как ревниво почувствовала это Марина Цветаева, когда в 1941 году Лидия Чуковская в Чистополе, переводя ее через лужу, неосторожно заметила: хорошо, что Анна Андреевна не здесь: она ведь ничего не может… Марина Ивановна взвилась: 'А думаете, я — могу?!'
Они обе — не могли и не хотели жить в 'этой реальности'. Цветаева пыталась бороться. Ахматова с царственным безразличием и как бы машинально принимала 'рабский зрак'. Рубище и бездомье.
Оба дома ее детства были уничтожены: и тот, что в Царском Селе, и тот, что в Севастополе — она говорила об этом, как о факте провиденциальном. “Горят мои дома”. Кочевье стало ее пожизненным крестом, уже и добровольным. “Королева-бродяга”. Под ее ногами не было земли — пустыня, бездна, пропасть. 'Мне подменили жизнь…'
Жизнь — островок, гощение. Что-то было 'до' и что-то будет 'после'. Жизнь до 'начала' и 'жизнь после конца'.
'Себе самой я с самого начала то чьим-то сном казалась или бредом, иль отраженьем в зеркале чужом, без имени, без плоти, без причины'…
Что значит: с самого начала? Это значит, что в начале — подмена. Одна неподлинность подменяется другой. Самое рождение Ахматовой как поэта — словно скачек из невесомости в невесомость. Отец — нормальный инженер — еще до всяких стихов дразнит ее 'декадентской поэтессой' (магия предвоплощения!). Прочитав стихи, говорит: 'Не срами мое имя'. Она отвечает: 'Не надо мне твоего имени!'. И из Ани Горенко делается — Анной Ахматовой.
'Ахматова' — фамилия бабки. Древняя, Чингизова корня. Важно это было? Абсолютно нет: 'шальная
