Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

все приятелям, а приятели, писательские дети, повзрослев, сами стали писателями: так разговор выплыл из небытия.

Сын сказал:

— Ну, кого-нибудь из нас ВЫНЕСУТ отсюда вперед ногами!

'В этот час и остановилась жизнь. 'Меня!' — ухнуло в ней…' — дописывает Анастасия Цветаева.

Что-то запредельное в этой сцене, что-то фантастическое. Как если бы герои Эсхила, или Шекспира, или Расина шагнули бы в Елабугу. Два года искать глазами крюк после ареста мужа — это вдовье дело, частное дело. Но потерять Наследника — это не частное дело. Как если бы трон делили, власть делили: королева-мать кончает с собой, потому что скипетр неделим, его только сын — удержит. Или погибнет — за отечество.

Сын — мрачный подросток, жернов на ногах, воплощенное отчуждение от матери на всех последних снимках. 'Тень тени'. Волчонок. Могильщик. Лунатик.

Что от него осталось? Несколько строк, несколько смутных свидетельств. Как себя сознает — начинает рваться в СССР. Буквально тащит мать из эмиграции — на родину. В Москве — с началом войны — гасит зажигательные бомбы. В эвакуацию ехать не хочет: 'Бесчестно бросать Москву в такое тяжелое для нее время'. Едет против воли. Из Елабуги, повергая мать в отчаяние, рвется обратно в Москву. И после ее гибели — сразу же уезжает.

Через два года — призывной возраст.

Последние письма:

'Завтра пойду в бой… Абсолютно уверен в том, что моя звезда меня вынесет невредимым из этой войны…. Я верю в свою судьбу… Я полагаю, что смерть меня минует, а что ранят, так это очень возможно'. Последние слова: 'Жалко, что я не был в Москве на юбилеях Римского-Корсакова и Чехова…'

Похоронку не послали: некому. А то написали бы стандартно: 'пал смертью храбрых'.

Много лет спустя цветаеведы выяснили: место гибели — деревня Друйка, под Полоцком. Нашли и свидетеля-однополчанина, тот подтвердил НЕСТАНДАРТНО: 'В бою — бесстрашен'.

При рождении сына мать (Сивилла!) записала в дневнике: 'Мальчиков НУЖНО баловать — им, может быть, на войну придется'.

Потом, семилетнему:

                 Ни к городу и ни к селу —
                 Езжай,  мой сын,  в свою страну…
                 Дитя мое… Мое? ЕЕ…

И еще:

                 НАС родина не позовет!
                 Езжай, мой сын, домой — вперед —
                 В СВОЙ край, в СВОЙ век,  в СВОЙ час, — от нас —
                 В Россию — вас,  в Россию — масс,
                 В НАШ-час — страну! в СЕЙ-час — страну!
                 В  на-Марс  — страну!  в без-нас — страну!

И еще:

                 Наша ссора — не ваша ссора!
                 Дети! Сами творите брань…

Сотворили: на поле брани решилось.

ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ: 'Я НЕ ТВОЙ, СНЕГОВАЯ УРОДИНА!'

Маяковский в 'серебряном веке'- особняком. Никакого 'серебра' в палитре, разве что дензнаки, да один раз — портсигар, символ превосходства человеческого дела над необработанной природой. Слова 'чернь' Маяковский не любит. Любит: 'пролетариат', 'крестьянство', 'смычку'. Цветопись скупа, как ни странно для живописца: в основном красный (знамена), реже синий (небосвод, океан). Без полутонов.

С другими великими поэтами Серебряного века Маяковского объединяет только век: время, когда мир распадается, и его можно удержать страшной ценой, равной самому миру.

Экспозиция трагедии — зияние на месте центра. 'Я дедом — казак, другим — сичевик, а по рожденью — грузин'.

Как у всех его сверстников, интерес к современности — с момента Японской войны. У него — следующим образом: грузины начинают вешать прокламации — казаки начинают вешать грузин. 'Мои товарищи — грузины… Я СТАЛ НЕНАВИДЕТЬ КАЗАКОВ.'

Формула самоопределения — момент начала ненависти. Заполнение вакуума. Вексель для сведения счетов.

Экзамен в кутаисскую гимназию. Священник: 'что такое око?' — 'Три фунта' (так по-грузински). Чуть не завалили!' ВОЗНЕНАВИДЕЛ СРАЗУ — все древнее, все церковное и все славянское…'

Пару лет спустя — уже в Москве — голодуха: начинает подрабатывать. Расписывает пасхальные яйца. В кустарном магазине на Неглинной берут по 10 копеек штука. 'С ТЕХ ПОР БЕСКОНЕЧНО НЕНАВИЖУ… русский стиль и кустарщину'.

А если бы брали по рублю? Или: если бы священник не спросил про око? Все равно возненавидел бы? Сама эта зависимость от обиды выдает изначальную обделенность. Ненависть к России и к 'русскому' — словно бы упрек судьбе за отсутствие. За то, что России — нет. Раннее воспоминание: 'Снижаются горы к северу. На севере разрыв. Мечталось — это Россия. Тянуло туда невероятнейше'.

Тянет — а нету. Мечтается — а не возьмешь. На месте России — разрыв, зияние, пустота. За отсутствие и мстит ей. Самой жизни мстит — за невменяемость. За отсутствие смысла, средоточия, центра.

С отрочества помнит: объяснять, откуда хаос, и утверждать, что такое центр, лучше всех умеют социалисты. Поэтому Поэзия (поиск Смысла) изначально сливается с Революцией. 'Принимать или не принимать? Такого вопроса не было. Моя революция. Пошел в Смольный. Работал. Все, что приходилось'.

Что же приходилось?

'Начали заседать…'

Далеко ли до 'Прозаседавшихся'?

Так где Смысл, а где — Революция? А это одно и то же, как бы в разных жанрах. Есть будни, проза, текучка, граничащая с хаосом. Партия метет все это железной метлой. И есть Поэзия, делающая то же самое. В Поэзию Маяковский вступает как в партию. В Поэзии можно 'смазать карту будня'. В ней можно