Универсальный оклик. 'Чтоб вся на первый крик: — Товарищ! — оборачивалась земля'. 'Вся земная масса сплошь поднята на краснозвездные острия'. Былинный Святогор и Эйфелева башня идут в общий котел. Туда же валятся 'Латвии, Литвы и т. п. политические опилки'. Опять-таки: тут никакого специального пренебрежения к прибалтам ('распиливание' Европы даже переадресовано проклинаемому Вудро Вильсону), но какой глобальный экстаз! И какая влюбленность в логику географической карты!
Мандельштам, наткнувшись первым на эту метафору, впал в трепет: карта Европы поползла в перекрой. Ахматова и Цветаева отдернули от 'карты' руки, как при смертельном электроразряде. Маяковский с упоением входит в глобальную картографию. В мыслях он, наконец, вырастает до Саваофа: двигает миры и окликает столетия. Экстаз энергии, разлетающейся в беспредел. Счастье всеосуществления! Кто был 'ничем', стал 'всем'.
Но тогда откуда — параллельно очередным пронумерованным 'Интернационалам' — сдавленный хрип поэмы 'Про это'? Вопль к 'тихому химику будущего': воскреси! Забери в будущее — из этой самой победоносной краснозвездной реальности…
Боль, загнанная в подпол, задавленная, задушенная, прорывается не столько смыслом крика, сколько тембром. Как это и бывает у великих поэтов: не словами — горлом:
Как? А всемирное братание? А красная лава, залившая мир счастьем? А электрические солнца, разогнавшие вековую тьму? А душа, ставшая равной мирозданию?
Душа, распяленная на глобальных тождествах, обрушивается в невидимую трагедию. Одержимый манией распределения и стратификации, поэт отделяет боли кусочек территории, ограждает опасный участок красными сигналами, вешает знак: я не про то, я — про это.
'Любовная лодка' отваливает от 'парохода современности' и, нагруженная его трагизмом, уходит в искупительное плавание — как 'миноноска', прикрывающая линейный корабль от неизбежной торпеды.
Финал предсказан: 'Он здесь застрелился у двери любимой'.
Сбудется с точностью. Трагедия безлюбого мироздания разрешится через неудачную любовь.
Но это потом. Пока мироздание, раскручиваемое поэтом, наращивает мощность. Шкивы, валы, приводные ремни, пропеллеры. 'Дело земли — вертеться. Литься — дело вод'. Верченье земли и литье стиха — это как работа завода: берется сырье — отгружается продукция; остальное — технология. Однако от Вселенной, осваиваемой умственно-энергетически, до конкретной реальности, где если что и есть, так 'гвоздь в сапоге', 'у подметок дырки', — гигантское расстояние. Это неосвоенное пространство заполняется реестрами, перечнями, азбуками, и еще — галереями вражеских портретов — мишенями. Пока с волны Переворота виден 'будущего приоткрытый глаз', стих держится на этом небесном нерве. Но едва сползает воодушевление с волны, сползает и стих — в старую отроческую обиду на жирных. Только теперь из старорежимной России коллекция желудков передислоцируется в Европу. В Америку. Чувства детонируют от чего угодно: от ноты Керзона, от фотографии Пуанкаре, от фильма Чаплина. Европа — жрет. Америка — жрет. Желе-подбородки трясутся игриво. Не люди — липкий студень. Жирноживотые. Лобоузкие. От них ничего не остается, только чаплинские усики.
Путь исправления: 'Европа — оплюйся, сядь, уймись'.
Или, Америке: 'Русским известно другое средство, как влезть рабочим во все этажи'.
Голодный подросток, сжимающий кулаки в пустых карманах, проступает в красном горлане-главаре, который вроде бы уже напился чаю с солнцем. 'Молчи, Европа, дура сквозная! Мусьи, заткните ваши орло!..'
В Соединенных Штатах: 'Бродвей сдурел. Бегня и гулево.'
В Америке Южной: 'Сидят и бормочут дуры господни… Визги, пенье… страсти! А на что мне это все? Как собаке — здрасьте.'
Хорошо расчитанный перебор глума. Вызывающей грубостью прикрыта робость. Гиперкомпенсация застенчивости, — диагностировал один медицински подкованный маяковед. Все ждут, что при встрече с барышней хулиган начнет хамить, а он — неожиданно — нежно — берет под ручку: 'Сударыня…' Поэтический эффект безусловен: под глумливой мистификацией скрыта действительная душевность, которая боится себя обнаружить.
В лучших стихах, посверкивающих среди фанфарно-духовых и деревянно-бензинных лозунгов (эти лозунги составляют — количественно — чуть ли не большую часть продукции 'завода, вырабатывающего счастье'), среди этого лязга и грохота гениально пережиты именно те мгновенья, когда оглушенная и ослепленная душа тайно прислушивается, оглядывается…
…Тайно — чтобы никто не обнаружил…
…подходит ночью к бронзовому Пушкину:
Между прочим, это тот самый Пушкин, которого приказом номер один приговорили к расстрелу и сбросили (надо думать, мертвого) с парохода современности…
Панибратством прикрыто смущение.
Оно и есть суть этого пронзительного стихотворения. Безотчетная ночная тревога, странная после привычного солнечного ослепления. Знак драмы, павшей на великого поэта.
Два грандиозные сомнения, не вписываясь в громадье наших планов, тайно язвят его душу: любовь и поэзия. Вроде бы в 'коммунистическом далеке' запрет на эти вещи не предусмотрен, но Маяковский ведет себя так, словно им грозит неизбежное искоренение. С Пушкиным, помимо проблем стихосложения (что понятно), обсуждается вопрос о том, может ли быть влюблен член ВЦИКа (Пушкин и в этом эксперт?). В Париже, меж 'Верленом и Сезаном', — все о том же: что стихи-де в Коммуне не запретны и что любовь там не исчезнет.
