Переворачивание символической картинки: главное — уничтожить 'черного орла', РАЗОРВАТЬ его.
Почти детское оборачивание приема: вы — рвали, мы — не дадим рвать.
Два слова поражают в этом призыве. 'Сегодня' (то есть: мгновенно, с пересечением линии, с произнесением слова!). И — 'пуговица'. Жажда Смысла замыкается на материальной закорючке. Еще отольется слезами и кровью главному советскому поэту непроизвольный размен духа на материю. Но пока — праздник. Мир — НАШ.
С момента пересечения магической черты начинается перемаркировка вселенной. Выбивается моль. Отмываются города. Составляются описи, реестры, перечни. Предлагаются списки на расстрел: Рафаэль, Корнель, Расин, Пушкин… Не следует понимать это слишком уж буквально; тут важнее звукопись: 'расстрел… Расстрелли'. Просто язык пуль — как бы общепонятный код времени. Поэтому: 'Ноги знают, чьими трупами им идти'. Опять-таки: никакой особой личной кровожадности тут нет; рядом с казненными стариками-адмиралами и мысленно взорванным Кремлем — спасенный крейсер, на котором мяукал забытый котенок. Котенок взят в будущее. Новый Ной собирает чистых. На всякую ненависть тотчас находится любовь. Смысл — в перечислении ненавидимых и любимых. Происходит инвентаризация мира: издаются поэтические 'декреты','директивы', 'приказы'. Жанровая модель: то-то и то-то считать тем-то и тем-то. Осваиваются новые названия. Порядок освоения: Революция, Коммунизм, Интернационал, Советы… Названия вводятся торжественно и деловито: ни мучительной взвешенности Ходасевича, ни ядовитой вежливости Мандельштама, ни деланного равнодушия Цветаевой — для Маяковского 'РСФСР' — действительно поэтический символ, как и 'Совнарком', 'Наркомпрод', 'Моссельпром'… МУР… ЦКК… ГПУ…
'Россия' сгоряча сбрасывается с корабля современности. 'Труп'. Потом отмытый труп оживляется, но уже в новой принадлежности: 'Эй, рабочий, Русь твоя!' Что такое 'Русь', выясняется из диалога в 'Потрясающих фактах' (факты — вроде того, что 'вчера… Смольный ринулся к рабочим в Берлине'); по этому поводу Россия вводится в мировой контекст заново:
Тут не совсем понятно, почему от России пытается отвадить поэта 'обывательская моль', — по пропагандистской схеме обижается за Россию и оплакивает ее как раз обыватель… но схема — не догма, а суть в том, ради чего Россия берется поэтом на вооружение, в каком качестве восстанавливается.
Она нужна, чтобы хлынуть: 'к рабочим в Берлине', 'по полям Бельгии', в 'подвалы Лондона', 'встать над Парижем', поджечь Америку…
На другом конце уравнения: 'Россия вся единый Иван, и рука у него — Нева, а пятки — каспийские степи…'
При всем контрасте между растворением России в мировом человечьем общежитии и ее концентрацией в своих пределах (и даже в образе 'одного' человека: Ивана) — тут единое мироощущение. Ощущение количественного перетекания 'одного' в 'другое'. Ощущение кругового тождества, когда все как бы равно всему. Ощущение обрушившегося склада, когда все, разбросанное, лежит недвижно, и надо растаскивать, расталкивать, растрясать, распределять, раскручивать.
Бешеная энергия Маяковского, заземленная на застывший инвентарь, ищет выхода; она изливается на названия, этикетки, вывески. Реальность, корчившаяся без языка, получает корчащийся язык. 'Дней бык пег'. 'Стальной изливаются леевой'. В этом есть своя магия: мускульный восторг губ. Мандельштам сказал бы: восторг Адама, дающего имена вещам.
У этого тяжело крутящегося мира нет 'просвета в бездну'. Но наконец-то есть центр. Центр тяжести, центр притяжения.
В этот центр фатально становится образ 'вождя'. Притом — ничего сверхъестественного: просто 'Владимир Ильич'. Концентрация разлитой в воздухе энергии. Поразительно: открывая ленинскую тему (в апреле 1920 года, к пятидесятилетию юбиляра), Маяковский ее не углубляет и по существу не обосновывает. То, что 'мы' теперь знаем, 'кого крыть' и 'по чьим трупам идти', — это не аргумент, это 'мы' и так знали (наши 'ноги знали'). Единственное рассуждение — почти извиняющееся: дело, конечно, не в героях, это все интеллигентская чушь, но в данном случае разве ж можно удержаться и не воспеть? То есть, происходит что-то как бы поэтически противозаконное…
А впрочем, как сказать. Продолжается то, что происходило и до магической 'черты': примеривание кандидатов на пустующий престол в центре вселенной. Тогда это делалось под гомерический хохот, теперь — всерьез. Свято место…
Только место уже не свято. Это просто узел энергии, через который раскручивается она ввысь и вширь, захватывая то, что по традиции числилось за 'богом': всю мыслимую Вселенную.
Россия при таком глобальном разбеге — мелочь. 'Россия дура'. Впрочем, Латвия тоже дура: там красноротые нэпманы разгуливают по бульварам, а народ попрятался. 'Мораль в общем: зря, ребята, на Россию ропщем'. То есть, она, конечно, дура, но такая же, как все, не хуже.
Интонация шутливого глума в этих выкладках снимает с Маяковского всякое подозрение в неуважении к Латвии. Или в 'русофобии'. Это именно глум, игра. Но спрятано тут нечто серьезное: вера в общее тождество мира, где все равны и все равно. 'Мир обнимите, Советы!' Если на пути Советов Европа — залить ее красной лавой! Если Россия — перемолоть Россию: пусть станет Америкой! А упрется Америка — перемолоть и ее. Что же будет? Все! Все станет всем!' Скорее! Скорее!.. Раскидываю тучи… Глаза укрепил над самой землей. Вчера еще закандаленная границами лежала здесь Россия одиноким красным оазисом. Пол-Европы горит сегодня. Прорывает огонь границы географии России. А с запада на приветствия огненных рук огнеплещет германский пожар. От красного тела России, от красного тела Германии огненными руками отделились колонны пролетариата…'
Это пишется вподбор: интермедия, ремарка.
А вот — чистая поэзия:
