проклинать хаос, упиваясь ненавистью к нему.
Начало Маяковского — проклятья тому миру, в котором он появился на свет среди враждующих грузин и казаков, вдали от России, от Смысла, от Бога.
Запальчивое его богоборчество — никакая не борьба с Вседержителем, а скорее примеривание к Его месту — перебор фальшивых претендентов, прикрытый панибратством. Похлопывать 'бога' по плечу: 'Послушайте, господин бог! Как вам не скушно?..', пугать его, делая вид, что достаешь из-за голенища сапожный ножик, — это не богоборчество. Это нервная игра не находящей себе места души. Это лихое кружение около священного места, пустого и страшного.
И плакатное водружение самого себя на небесный престол — вовсе не самовозвеличивание. Это шутовская самореклама, выворачивающая в абсурд любые претензии и тем самым подтверждающая неприкосновенность Места. Поэтому с вознесшимся в 'бездну' Маяковским ангелы беседуют в таком стиле: 'Ну, как вам, Владимир Владимирович, нравится бездна?…' — 'Прелестная бездна. Бездна — восторг!' (При социализме 'бездна', не ломая ритма, перестроится в 'ванну'). Вышеописанный 'Владимир Владимирович' — столько же новый Христос, 'нюхающий незабудки', сколько и новый Нерон, 'пьяным глазом обволакивающий цирк'. И на цепочке у него — Наполеон вместо мопса. Игра в маски! И только 'случайно' (неслучайно!) из-под блуда мнимого богохульства вдруг вырывается задавленная вера, и стих, бешеный от неприкаянной энергии, поднимается до высот экстатической молитвы:
Не приходят. И гениальное молитвословие вновь ныряет под маску. Под маску праотца Ноя, под маску 'поэта Маяковского', под маску какого-нибудь 'аптекаря'…
Перед нами потрясающе переданное отсутствие Бога в мире, который создан Богом и без Бога гибнет. Земной шар, заливаемый кровью армий и народов, — ТАКАЯ картина мировой войны увидена явно из-под купола мироздания. Или — картина всемирного примирения, когда народы сносят в воображаемый Центр земли, к отсутствующему небесному престолу все то, что имеет смысл только в соотнесении с Абсолютом. Германия — 'мысль принесла'. Франция — 'алость губ'. Россия — 'сердце свое раскрыла в пламенном гимне…' Можно спорить о составе даров, но процедура неоспорима: если несут, — значит, есть КУДА нести, КОМУ нести, РАДИ ЧЕГО нести.
'Что-то есть' превыше народов и стран, наций и царств: 'над русскими, над болгарами, над немцами, над евреями, над всеми под тверди небес, от зарев алой, ряд к ряду, семь тысяч цветов засияло из тысячи разных радуг…' — это из поэмы 'Война и мир'. Лев Толстой как предшественник, укравший заголовок (и сказавший, между прочим: бога нет, но что-то есть) выволочен 'за ногу худую! по камням бородой!' Земной же шар — сохранен и утвержден как свято место, которое да не будет пусто: земной шар 'полюсы стиснул и в ожидании замер'.
Он замер в ожидании, а в его порах и щелях, дырах и недрах, порах и складках кипит слепая жизнь — хаос невообразимый, немыслимый, нестерпимый! Клочья, лохмотья, обрубки, окурки, осколки, плевки, рвань. Дыры: дыры могил, дыры вытекших глаз, дыры вопящих ртов. Пятна и кляксы — там, где должны быть линии и тона. Линии сбиты, тона доведены до взрывной густоты. Цвета орут.
Упор на словесную живопись (что понятно, если учесть, что автор учится на живописца). Упор на жранье, питье и рыганье (что понятно, если учесть, что автор наголодался, когда после смерти отца переехал с мамой из Грузии в Россию). Упор на плоть, вернее, на 'мясо': вывернутое, наваленное кучей, окровавленное, лишенное покровов (с началом империалистической войны мотив становится почти навязчивым, и это тоже можно понять).
В такой свальности нет места не только для соразмерных 'объемов', но и для общих понятий. Все горит, ползет и дымится; страны 'сведены на нет': 'Италия, Германия, Австрия' — этикетки на грудах кровавого мусора. И Россия — тоже:
Нельзя? Тогда так:
(отметая попутно блоковские 'дымки севера')…
В это же самое время этот же самый человек в газетной статье 'Россия, искусство и мы' пишет: 'Россия — Война, это лучшее из того, что мыслится, а наряднейшую одежду этой мысли дали мы. Да!.. Пора знать, что для нас 'быть Европой' — это не рабское подражание Западу, не хождение на помочах, перекинутых сюда через Вержболово, а напряжение СОБСТВЕННЫХ сил в той же мере, в какой это делается ТАМ'.
Рассуждение, достойное нормального гражданина и даже, не побоюсь сказать, патриотическое.
Почему же в газетной статье гражданин России рассуждает нормально, а в стихах поэт орет России 'Эй!', потому что это не страна, а куча хлама?
Потому что в стихах действует не нормальный человек, а 'лирический герой'. Герой этот — порождение того хаоса, который его мучает и который доведен в стихах до предела, до абсурда. Герой — 'гунн', 'фат', 'мот', издевающийся насильник. Его отношения с миром — блуд, глум, драка и вызов. Другого подхода мир не понимает.
Какое горькое, вывернутое наизнанку сиротство. Какое невыносимое чувство 'ненужности'. Какая сжигающая жажда — чтобы все 'это' стало наконец хоть 'кому-нибудь нужно'.
Любой ценой — собрать этот рассыпанный мир воедино.
Октябрьский переворот — сигнал. Это перехват: было — ничье, стало — НАШЕ.
