Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

впрочем, вполне искренне, заявит, что не помнит, каким ветром занесло его в Пролеткульты… а куда еще могло занести в 1920 году парня из Кобоны?.. не к Серапионовым же братьям).

Однако «в Пролеткультах» Прокофьев лихо декларирует Русь — разумеется, «Русь Советскую, молодецкую». Но вслушайтесь: как! Сняли с тройки «трехцветную дугу», выкинули «крестик божий», а дальше (дальше, как во всякой частушке, пропустите первые две строки — замах, и почувствуйте удар второго двустишия):

И некрасивую, а нежу
(Ведь ты теряешь счет годам),
Тебя я с ревности зарежу,
А полюбить другим — не дам.

В 1923 году Прокофьев вряд ли имеет ввиду знаменитое некогда рассуждение Розанова, что тот всегда ругает русских, но не терпит, когда их ругают другие. И у Пушкина можно найти нечто близкое. Однако поразителен этот психологический оборот у ладожского парня, прыгнувшего в поэзию прямо с бережка, где он признавал, что его растерло в «прах». Выплывет! И спляшет, не сбившись, и все фигуры выведет, как по заказу. Но свое удержит.

За семьдесят лет жизни классик советской поэзии Александр Прокофьев выдает «сто томов» вполне «партийных книжек», он с веселой легкостью исполняет требуемые номера. Может показаться, что там внутри все легко и даже невесомо, но на самом деле душа, мгновенно принимающая форму идеологического сосуда, потаенно отдана своему, сокровенному. Только не формулируется сокровенное, оно пляшет огоньком в глазах, ерошится в словах-подначках, и оно скорее зарежется, чем даст себя полюбить другим.

Это — загадка Прокофьева.

Ключ к разгадке — чисто музыкальный, и выявляется как мелодия:

О, Ладога-малина,
Малинова вода,
О, Ладога, вели нам
Закинуть невода…

Завороженный этой музыкой друг Прокофьева поэт Иосиф Уткин печатает пять 'Песен о Ладоге' в 'Комсомольской правде'; цикл появляется в феврале 1927 года, и с этого момента не только слава их автора взмывает вверх, но и поэтический почерк его устанавливается бесповоротно. Рождается поэт.

Поэт живо откликается на меняющиеся злободневные вызовы и легко включает в свои попевки меняющиеся символы времени. В 20-е годы это вселенская любовь к Революции, танки Антанты и красный террор, в 30-е — кровь большевистского сердца Кирова и мщение его убийцам, а также стахановцы, колхозники и могучий маршал наш Буденный, на рубеже 40-х — летчики, но и конники… И непременный красный флаг, и звезда — пятиконечная, пятилучовая, пятикрылая, пятипалая, и труба походная, и песнь, мелодии которой ничто не может помешать.

Техника подключения политической 'нотной грамоты' к колдующей мелодии стиха хорошо видна на реалиях второго ряда, вроде Моссельпрома или столь излюбленного советскими поэтами Москвошвея. У Прокофьева, потомственного рыбака, этот ряд пахнет плотвой и мойвой, а молитва промысловиков, попавших в бурю, звучит так:

А я во всю-то глотку
Кричу в родной Руси:
'Главрыба и Главлодка',
Отчаянных спаси!'

Подозреваю, что в изначально-творческом варианте было 'Помилуй и спаси', да наверное, и Глав- водка… А логика такая: тополя, прежде, чем зашуметь, 'просят слова в порядке прений'. А потом шумят, как полагается по мелодии. На луну любуются не барышни, а 'совбарышни', но любуются, как надо. Обращаясь к соснам и травам, поэт обращается 'к собранью сосен и трав' и, разумеется, не голосит, а 'голосует'.

Мелодии это не нарушает. Россыпь частушек, плясовой кураж, нестребимая веселость! Радость слияния со всеми. 'Если я не запою, запоет любой'. И к любому обращен эдакий свойский говорок:

Гармоника играет, гармоника поет.
Товарищ товарищу руки не подает.
Из-за какого звона такой пробел?
Отлетный мальчишка совсем заробел.

И он спросил другого:
'Товарищ, коё ж,
Что ж ты мне, товарищ, руки не подаешь?

Али ты, товарищ, сердцем сив,
По какому случаю сердишьси?'

Соленым ветерком пронизали эти строки в 20-е годы советскую лирику… Тут многое интересно. И мотив размолвки между своими — прямо-таки лейтмотив прокофьевской поэзии. 'Когда расходятся дружки' — дозированное соперничество 'своих' — компенсация монолитной спайки, противовес метельному хаосу борьбы с 'чужаками'? Что существенно — так это найденный Прокофьевым интонационный ход, этот свойский говорок, малосовместимый с трубной звукописью 'южной школы' и смыкающийся с ораторским прямодушием Маяковского, но — проще, мягче, задушевней. Говорок этот откликается у нижегородца Бориса Корнилова, а потом будет подхвачен Михаилом Лукониным, у Твардовского же расцветет эпически ('Василий Теркин' начинается в финскую войну у разных поэтов, в том числе и у Прокофьева… но у Прокофьева «теркинский эпос» отступает перед лирикой, то есть перед распевом, иногда протяжно- подмывающим, иногда частушно-плясовым).

Алексей Толстой впервые услышавший Прокофьева в конце 20-х годов и пришедший в восторг, все это почувствовал: и народный говорок, и то, что это не «есенинское», а «что-то другое», и что эпос лежит в основе, и что от эпоса потянет в иную музыку:

Вот реакция Алексея Толстого в записи Всеволода Рождественского [14]:

«Толстой восхищенно выдохнул: «Хо-хо!» — и ладонью широко как бы умыл лицо — жест… крайнего удовольствия. Потом нагнулся ко мне:

— Откуда он? Кто такой?.. Ну, молодец! Какой молодец! Крепкой кости парень! Русское слово-то у него прямо во рту так и катается… Богатырский, былинный дух… Ну, конечно, не без лукавства и юмора, но