Тотчас же в середине колонны встрепенулся щеголеватый молодой морячок, с закрученными в колечки черными усиками, с отчаянными серыми глазами. Тряхнув головой, набрал он полную грудь воздуха и завел высоким, удивительно чистым голосом:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут…
— Варшавянку запели! — сказал на кургане Лазо, обращаясь к своим ординарцам, и на смуглом лице его заиграла довольная юношеская улыбка. Он глядел на подходившую колонну и с неизведанной прежде гордостью думал о том, что все эти сильные и мужественные люди идут, подчиняясь его приказу. От этого он почувствовал себя вдруг безмерно счастливым и порывисто привстал на стременах. «Как я счастлив! Как я счастлив!» — говорил он себе, вслушиваясь в торжественный и суровый, всегда волновавший его напев. А в песню уже врывались легко и стремительно десятки других голосов.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут, —
самозабвенно и радостно выговаривали высоко взмывшие тенора и, словно накатывающийся раскатами гром, с грозной решимостью вторили им басы. Еще не замерли в знойном воздухе страстно звеневшие подголоски, как вырвался из глубины колонны гордый мужественный припев. И долго бушевал над степью могучий прибой голосов:
На бой кровавый, святой и правый,
Марш, марш вперед, рабочий народ!..
На баррикады! Буржуям нет пощады.
Марш, марш вперед, рабочий народ!
Лазо галопом спустился с кургана. Круто осадив гнедого с белой звездой на лбу коня, поздоровался с переставшими петь матросами. Крепко отбивая шаг, держа равнение, они ответили дружно и преданно:
— Здравствуйте, товарищ командующий!
Командир в кожанке, поправляя маузер на боку, подбежал к Лазо:
— Прикажете остановить колонну?
— Ни в коем случае, товарищ Бородавкин. Надо спешить и спешить. Бронепоезд «За власть Советов» и красногвардейцы Недорезова ворвались в Оловянную. Семеновцы удрали за Онон и спешно укрепляются на прибрежных высотах. Нужно сбить их оттуда как можно скорее. На ваших матросов я крепко надеюсь. У нас нет ни лодок, ни паромов. Матросы должны по фермам взорванного моста перебраться на ту сторону сегодня ночью. Это трудно, но возможно. Прибыв в Оловянную, немедленно осмотрите мост и подступы к нему на обоих берегах. Вечером доложите мне свой план броска через реку.
— Ясно, товарищ Лазо! Разрешите догонять колонну?
— Догоняйте, — откозырял ему Лазо и поехал навстречу артиллеристам, среди которых уже заприметил знакомую фигуру Федота Муратова.
— Ну, казак, ужился с матросами?
— Ужился, — расплылся в улыбке Федот. — Это такие парни, которым сам черт не страшен. А я таких обожаю — воевать с ними одно удовольствие… Понеслись вчера на нашу батарею семеновцы с пиками наперевес. Было их человек триста. Летят они с фланга, а у нас в прикрытии ни одного тебе пролетария. Жуть меня взяла, а морячки не растерялись. Повернули моментально свои пушки и окропили их в упор картечью, да так, что человек двести положили. Хорошо стреляют и труса никогда не празднуют.
— Вы ему шибко не верьте, — обратился к Лазо круглолицый, с желтыми усиками матрос и со смехом добавил: — Это он подмазывается к нам, боится, чтобы его из батареи не вытурили, как самую последнюю контру.
— А разве есть за что?
— Водку любит, а мы трезвенники. Зарок у нас — пока не угробим Семенова, ни капли в рот не брать…
Уезжая от артиллеристов, Лазо слышал, как Федот с обидой в голосе выговаривал матросу:
— Осрамил ты меня, Васька, а еще другом считаешься. Теперь мое дело — хоть сквозь землю провались. И какой тебя леший за язык дернул?
— А ты не пей, если другом быть хочешь, — наставительно сказал матрос.
«Серьезный морячок», — рассмеялся про себя Лазо и обернулся, чтобы еще раз поглядеть на него.
Через полтора часа он был уже в расположении Первого Аргунского полка, вновь сформированного и приведенного на фронт бывшими его офицерами, большевиками Метелицей, Богомяковым и Бронниковым. Аргунцы стояли в степи под Цугольским дацаном — известным на все Забайкалье буддийским монастырем, — а штаб их разместился в заезжем монастырском доме.
Увидев с пригорка дацан, Лазо остановился и долго разглядывал поразивший его своей архитектурой красно-белый трехэтажный храм, над которым носились большие голубиные стаи. Черепичная крыша храма с круто загнутыми кверху углами, с белыми трубами в жестяных колпаках, увенчанная в центре башенкой, напоминала ему китайские пагоды, снимки которых он видел совсем недавно, просматривая в библиотеке читинского музея «Летопись войны с Японией».
— Ты знаешь, товарищ Лазо, сколько в дацане живет лам? — спросил его один из ординарцев.
— Каких лам?
— Ну, монахов по-нашему… Их ведь тут пятьсот человек. Один другого жирнее да толще. Бывал я прежде с отцом на бурятских праздниках и нагляделся на этих бездельников. Они тут против нас такую агитацию разводят, аж уши вянут. А буряты — народ темный, верят им, из-за этого и чураются нас, хотя только с нами и по пути им.
— Постараемся пресечь эту агитацию. Подберем преданных нашему делу грамотных бурят и пошлем по улусам. Сегодня же я посоветуюсь на этот счет с кем следует, — сказал Лазо и, хлестнув коня нагайкой, помчался в дацан.
Заезжий монастырский дом стоял среди обширного, обнесенного оградой из серого камня двора. В одной из его просторных и неприглядных комнат с небелеными стенами сидели за длинным некрашеным столом комиссар полка Георгий Богомяков и Василий Андреевич Улыбин. Они пили из зеленых солдатских кружек горячий чай и вели разговор о Лазо.
— Удивляюсь необычайной выносливости этого человека, — говорил кареглазый и курчавый, порывистый в движениях Георгий Богомяков, всеобщий любимец полка. — Он все время на ногах, все время в движении. Он не спал две ночи и определенно не уснет до тех пор, пока мы не перейдем Онон. Казалось бы, ему давно пора свалиться от усталости, а он все носится по степи из части в часть. Пока я не познакомился с ним поближе, меня смущала его молодость. Но в данном случае она не помеха, а великое преимущество.
— Преимущество, да еще какое! — улыбнулся в густые каштановые усы Василий Андреевич и расстегнул воротник своей гимнастерки. — Я вот, к примеру, чуть что, и расписался, а Сергей усталости не знает. Но меня удивляет не эта его железная выносливость. Я поражен его необычайной, многогранной одаренностью, редким и счастливым сочетанием самых благородных человеческих качеств. От него так и веет интеллектуальной мощью, высокой нравственной красотой. Он прекрасный математик, блестящий шахматист, непревзойденный оратор и вместе с тем невероятно скромный, до смешного застенчивый в быту человек. Я знаю его уже полгода и все не перестаю в душе восторгаться им, радоваться, что есть в нашей партии такие люди.
— Я не знаю всех его способностей, но знаю, что он определенно родился полководцем, — сказал, поднимаясь, Богомяков. — Бой под Адриановкой показал, на что он способен. А ведь человеку только двадцать три года и за плечами у него не академия генерального штаба, а всего лишь школа прапорщиков военного времени.
— Да, под Адриановкой он сделал смелый и неожиданный ход. Исключительно вовремя бросил он ваш полк в тыл противника, когда, забыв о своих флангах, Семенов стремился во что бы то ни стало захватить станцию. Сколько верст вы тогда прошли за сутки?
— Не меньше ста двадцати верст. Мы вырубили до двух батальонов семеновской пехоты и наделали такого переполоха, что атаман сразу повернул назад. От пленных потом мы узнали, что наш полк показался ему за дивизию, как прошлись мы у него по тылам с правого фланга на левый…
— Я видел Сергея на митингах и видел в бою, — помолчав, заговорил Василий Андреевич. — Если, стоя
