часовых на той стороне. Выждав десять минут, следом за ними повел пулеметчиков Бородавкин. Лазо крепко пожал ему руку, шепотом сказал:
— Держитесь во что бы то ни стало.
Прошло еще десять томительных минут. Все было по-прежнему тихо. Мокрые с головы до пят разведчики, одолев все препятствия, как кошки, без малейшего шума подобрались к семеновским часовым и расправились с ними. Затем они помогли перебраться на уцелевшую половину моста пулеметчикам. Достигнув берега, пулеметчики быстро залегли, приготовились к стрельбе.
Один из разведчиков несколько раз дернул протянутую через реку веревку, извещая Лазо, что все в порядке. И тогда Лазо лично повел через фермы остальных матросов, ежеминутно рискуя свалиться в черную, гневно клокочущую воду. Когда добрались до средины реки, пробиравшийся следом за ним матрос поскользнулся, ударился головой о какую-то железную балку и, не охнув, не вскрикнув, пошел на дно.
В три часа, когда на правом берегу уже накопилось человек полтораста матросов, семеновцы наконец почуяли неладное и открыли бешеную стрельбу по мосту. Лазо пустил тогда в небо одну за другой две красные ракеты, и тотчас же красногвардейские батареи ударили по высотам, занятым семеновцами. Матросы поднялись как один человек и с криками «ура» кинулись к черневшим впереди окопам предмостного укрепления, ворвались в них, прокладывая себе дорогу гранатами и штыками.
А в четыре часа на юго-востоке, в тылу противника, началась беспорядочная стрельба. Это подавали весть о себе аргунцы. Семеновцы дрогнули и начали отступать.
XXII
Роману не пришлось на этот раз выслушивать попреки отца и деда. Не успели в семье Улыбиных узнать, что Роман записался в Красную гвардию, как была объявлена мобилизация пяти возрастов казаков. Мунгаловских добровольцев весть о ней захватила еще в поселке. Назавтра, вместе с мобилизованными, они выступили на Нерчинский Завод. Всех их набралось человек шестьдесят. Фронтовики были вооружены винтовками и шашками, а молодые казаки имели только холодное оружие.
В Нерчинский Завод они прибыли в полдень. Молодцевато проехав с песней по каменистой Большой улице к центру города, мунгаловцы увидели, как внизу, на базарной площади, залив ее от края до края, толпились мобилизованные. Все магазины на площади были наглухо заколочены. Часть купечества уже успела бежать в Маньчжурию, благо граница отсюда была всего в двенадцати верстах. Остальные отсиживались в полутемных покоях особняков, с опаской поглядывая на улицу из-за тяжелого бархата гардин.
Посредине площади, рядом с навесом, под которым стояли весы базарного комитета, возвышалась сколоченная из теса трибуна. Только успели мунгаловцы остановиться, как на трибуне появился в полном составе уездный исполком. Председатель исполкома Димов, грузный и смуглолицый мужчина лет тридцати пяти, зычным гортанным голосом прекратил на площади шум. Потом начал говорить, все время порываясь вперед и постукивая кулаками о перила трибуны.
— Революция в опасности! — начал он. — В Маньчжурии поднял змеиную голову атаман Семенов. Реками крови собирается залить он Советское Забайкалье. Мы должны растоптать белогвардейскую гадину, вырвать ее ядовитое жало. Вот почему в Забайкалье объявлена мобилизация крестьян и казаков. Вот почему вы оторваны в горячее весеннее время от мирной работы.
— Заткнись, сволочь! — закричали с одной стороны и тотчас поддержали с другой.
— Не разливайся соловьем. Воевать нас не заставишь.
— Сами воюйте, комиссары!
— Убирайтесь со своей вышки, пока целы!
— Товарищи! — надрывался Димов. — Прекратите безобразие. Так могут кричать только белогвардейцы и офицерские холуи. Революционное казачество не позволит вам вносить дезорганизацию…
— Слезайте!.. Покомиссарили, хватит.
— Куда прешь! Куда, сволочь, прешь! — пронзительно закричали у трибуны.
Толпа рванулась в стороны, осадила назад.
Роман увидел, как к трибуне рвались, размахивая шашками, десятка полтора казаков. Впереди был широкий, с рыжим чубом, в фуражке батарейца казак-аргунец, похожий на Федота Муратова. Батареец был на целую голову выше толпы. Над головой его свистела и мерцала шашка.
Батарейцу загородил дорогу солдат-фронтовик в зеленых обмотках, с лихо закрученными усами на веснушчатом лице. Батареец легко отбил направленный на него штык и, не останавливаясь, развалил солдата наискось от плеча до пояса, потом схватился левой рукой за перила трибуны. Трибуна зашаталась.
У Романа потемнело в глазах. Не помня себя он двинул коня каблуками под ребра и, вырвав из ножен шашку, сминая людей, поскакал к трибуне. За ним бросились Тимофей, Симон Колесников и Лукашка.
Рябой, с глазами навыкате, пьяный казак пытался достать шашкой сгрудившихся на трибуне людей. Роман сшиб его с ног, ударил плашмя по голове и, рассыпая удары направо и налево, начал теснить к навесу нападающих. Навстречу ему понесся казак на вороном коне. Тимофей заметил грозившую Роману опасность. В казаке он узнал олочинского богача скотовода Резухина. Тот наверняка зарубил бы Романа, если бы Тимофей не встал на его пути, вздыбив коня. А Роман тем временем напал на батарейца. Батареец, по-волчьи вращая глазами, медленно отступал от него. Подоспевшие солдаты-красногвардейцы подняли батарейца на штыки. Роман видел, как страшно исказилось его лицо и выпала из рук окровавленная шашка.
Остальных нападающих обезоружили. Все они оказались из станицы Чалбутинской. От каждого из них пахло ханьшином.
— Вишь, стервецы, нализались как! — ругались крутившие им за спину руки солдаты.
Когда все было кончено и спало возбуждение, Роман сам удивился своему неожиданному поступку. Тимофей, Мурзин и другие фронтовики прямо сказали Роману, что вел он себя молодцом. И это ему казалось очень лестным. Но в то же время он немного побаивался за свое участие в этой схватке, весть о которой неминуемо должна была дойти до отца и деда. Роман знал, что родные не похвалят его за то, что он помогал рубить своих же казаков. Успокоил он себя тем, что сказал:
— Я на войну иду. Тут оглядываться всякий раз на отца и деда нечего. По-своему жить буду.
Из добровольцев и мобилизованных был сформирован Второй Аргунский красногвардейский полк. К вечеру молодым казакам выдали винтовки. Мунгаловцы и орловцы, составившие четвертую сотню, выбрали сотенным командиром Тимофея Косых.
Когда разъезжались с площади по квартирам, Роман подъехал к Тимофею и попросил разрешения на отлучку до утра. За ночь надумал он слетать в Чалбутинскую, повидаться с Ленкой. С ней он переписывался от случая к случаю, но около года не видел ее. Тимофей не стал допытываться, зачем понадобилась его дружку отлучка. Он понимающе улыбнулся и сказал:
— Что же, если есть нужда, отлучайся. Только, чур, не подводить меня. Завтра к девяти часам утра будь на месте.
Роман поблагодарил его и тотчас же пустился в неближний путь. Не жалея, гнал он Гнедого по звонкой горной дороге к зазывно синеющим сопкам Приаргунья, за которыми на крутом берегу раскинулась Чалбутинская. Был он в самом отличном настроении. На душе было безоблачно, как в высоком, празднично сияющем небе над его головой. Всю дорогу он неутомимо пел и насвистывал, представляя себе волнующие подробности предстоящей встречи, поторапливая коня, который, как казалось ему, едва переставлял ноги. С собой у Романа было круглое карманное зеркальце. Он поминутно вытаскивал его, чтобы проверить, достаточно ли лихо заломлена фуражка на голове, ладно ли пригнаны винтовка за плечами и патронташи на груди. Не давал он покоя и своему каштановому чубу, стараясь придать ему самый шикарный вид.
В зеленые вешние сумерки въехал он на потном, усталом коне в ограду Меньшовых. Первыми, кого он встретил, были Клавка и Марфа Андреевна. Они только что закончили дойку коров и возвращались со двора с ведрами, полными парного душистого молока. Романа, вязавшего к столбу коня, заметили они не сразу, и обе испуганно ойкнули, когда он окликнул их. Узнав его, Марфа Андреевна поставила ведро на землю, подбежала к нему.
— Откуда же это ты взялся? Переполошил нас.
— Попрощаться приехал. На войну иду.
Марфа Андреевна всплеснула руками, расплакалась.
