На кухне, куда зашли казаки, только что протопилась печь. На крашенном охрой залавке стояла большая квашня. Белое пышное тесто в ней давно поднялось и выпирало через края. Куски его то и дело шлепались на пол. Их торопливо пожирала забравшаяся в кухню ушастая, тупорылая свинья. В горнице красный половик клинками был изрезан на ленты. На полу валялись загаженные, истоптанные фотографические карточки и вымазанные скотским дерьмом иконы. Ярко начищенный самовар с проколотым боком приткнулся у порога. Ограда была выстрочена стежками овса и пшеницы. Это семеновские молодчики поорудовали после бегства жителей.
В печку подкинули сухой, нарезанный кирпичами кизяк, поставили налитый водою большой эмалированный чугун. Кизяк разгорался. Кольцо красноватого ровного пламени обвивалось вокруг чугуна. Вода в нем тоненько, по-комариному запела.
Чай пили с остатками домашнего хлеба, густо рассевшись вокруг щелястого, некрашеного стола. Разговаривали. Гавриил Мурзин спросил только что приехавшего от Балябина Тимофея:
— Когда Ваську хоронить будем?
— Нынче вечером.
— На кладбище?
— Нет. Похороним за станицей на каком-нибудь видном месте.
— Надо бы матери его письмишко отправить.
— Отправим. Завтра пойдет полковая летучка на Нерчинский Завод, с ней отправим. Это, брат, не к спеху…
Не успели мунгаловцы напиться чаю, как под окнами зло прозвучали три выстрела. Все вскочили и бросились в ограду к коням. На площади, стреляя из маузера, крутился на рыжем белоногом коне Балябин. К нему со всех сторон скакали красногвардейцы.
Полк выстроился перед командиром и замер.
— Разговор у нас с вами серьезный будет, — сказал глуховато Балябин. И негромкие слова услыхало каждое ухо.
— Вы знаете, кто мы такие?
— Знаем! Знаем!
— Нет! Вы не знаете, кто мы. Хотите, я вам скажу?
Все настороженно замолчали. Все почувствовали, что скажет Фрол Балябин такое слово, которым ударит как обухом в лоб.
— Мы подлые мародеры, а не бойцы революции. Вот мы кто! Не успели заехать в станицу, как уже разграбили потребительскую лавку. Прельстились на тряпки, на пуговицы.
— Как разграбили?
— Кто разграбил?
— Я, товарищи, тоже не знаю, кто из вас грабил. Но я узнаю. Тот, кто взял эти несчастные тряпки, должен сознаться, пока не дошло до обыска. А там мы посмотрим, что делать с таким народом — стрелять или миловать.
— Правильно!
— Ну-ка, мародеры, пять шагов вперед!
Никто не сдвинулся с места.
— Стало быть, я тихо говорю. Не все меня слышали. Я могу и громче сказать, — завопил Балябин. — Мародеры! Пять шагов вперед!
На правом фланге второй сотни неуверенно тронул коня пожилой казак. За ним, нерешительно взмахнув нагайкой, выехал другой, тоскливо, исподлобья взглядывая на Балябина. А за ними, ломая строй, обреченно двинулась добрая половина первого взвода.
— Не совестно? — спросил Балябин усатого.
— Какое уж, паря, не совестно. Легче провалиться на этом самом месте.
— Как же вы надумали это? Разве за этим мы поднялись на борьбу? А знаете, кого вы грабили? Самих себя грабили. Таких же, как вы, горюнов грабили. Народ грабили. Знаете, что за это бывает?
— Пуля, — угрюмо пробасил усатый.
— Сейчас же все выкладывайте, мерзавцы!
И на кудрявую пыльную зелень, на раскаленную темную землю стали выкладывать люди из сум, из карманов убогую свою добычу. Выкладывали табак и спички, гребенки и пуговицы и разодранный на кушаки и портянки ситец в мелкую красную клеточку.
— Что теперь будем делать с ними? — кивнул Балябин на мародеров.
— Выпороть!
— Расстрелять!
— Судить! — закричали черствые, хриплые голоса. Когда угомонился накричавшийся полк, заговорил Балябин:
— Товарищи, я думаю, что за первую вину не будем ни расстреливать, ни пороть. Тем более что они сознались сами и вину свою, как видно, чувствуют. На первый раз мы их простим. Но скажем им: смотрите, ребята, первый раз вы счастливо отделались. В другой раз так не сорвитесь. Тогда пристрелим без всякого суда и следствия. Так думаю, товарищи, я. А как вы?
— Простим на первый раз.
— Согласны.
Тогда закричал усатый. Он привстал на стременах, взмахнул рукой:
— Братцы! Дайте слово сказать.
— Говори, говори, расскажи, что думаешь, — ответил Балябин.
— Братцы! Дорогие мои товарищи! Спасибо вам за справедливый суд. Нашкодили мы. Попутала нас наша мужицкая жадность. Позарились, значит, на табак и тряпки. Забыли, зачем оставили родные села и станицы. Ведь не затем мы их оставили, чтобы народ грабить. Мы за народ кровь проливать пришли, а не грабить. По гроб жизни мы будем помнить наш позор. Спасибо вам еще раз за вашу доверию к нашему брату… — И он взволнованно и долго кланялся на все стороны.
К вечеру полк выступил дальше.
XXV
Через несколько дней полк установил связь с наступавшим вдоль линии железной дороги отрядом дальневосточных моряков. Случилось это во время дневки в поселке Барун-Кондуевском. Для связи прибыл конный разъезд матросов.
Четвертая сотня расположилась на дневку в обширной усадьбе богача на краю поселка. Расседланные кони ели из брезентовых торб овес, а казаки толпились в ограде у костров, на которых варился обед. Роман, Тимофей и Семен Забережный сидели на лавочке за оградой, когда на улице появились матросы. Их сопровождали посланные утром на разведку казаки первой сотни. К великому удивлению мунгаловцев, впереди матросов на взмыленном вороном коне, помахивая нагайкой, ехал неузнаваемо раздобревший Федот Муратов.
Несмотря на жаркую погоду, Федот заявился в коричневой кожанке и сизой каракулевой папахе, молодцевато заломленной набекрень. На правом боку его болтался маузер в деревянной кобуре, на левом — весело позванивала о зубреное стремя серебряная офицерская шашка.
Федот еще издали опознал своих земляков. Огрев коня по лоснящемуся крупу, подскакал к ним.
— Здравия желаем! — громовым голосом поздоровался он.
— Ты это откуда взялся? — спросили его оба разом Тимофей и Роман.
— Откуда следует. Вы думаете, одним вам с золотопогонниками драться?
— Тебя, паря, вдруг и не признаешь, — сказал Федоту Семен. — Где это ты так разоделся?
Федот небрежно обронил:
— Трофейное, — и, помедлив, добавил: — Офицериков мы потрепали под Оловянной… Ну, а вы как? В бою были?
— Довелось.
Из дома напротив показался командир полка Балябин в окружении ординарцев. Роман сказал Федоту:
— Вон наш командир идет.
