концу книги стали читателями «Дон Кихота».
— Невозможно просто взломать код и добраться до исходного текста программы, чтобы там переписать правила, как это сделал Сервантес в своём романе.
— Но, если это произойдёт — ты будешь жить со своей женой в своёй квартире. Я буду жить с тобой в этой квартире. А мой муж будет жить со мной в своей квартире.
— Да?
— Потом мы все по очереди умрём.
— Нет. Мы станем кубитными мертвецами.
— Это не одно и то же?
— Кубит находится в состоянии квантовой суперпозиции. Это квантовый бит.
— Нас будет много?
— Нас почти не будет. Мы будем, как туман, как сияние. И мы не сможем умереть, потому что будем находиться в суперпозиции и, вероятно, каждый станет тенью собственной тени, атрибутом потустороннего мира, какими-нибудь йонгмом или фогонмом.
— Кто они такие?
— Сказочные существа.
Татьяна отбросила в сторону одеяло, уселась на кровати по-турецки, подняла руки вверх, играя в воздухе пальчиками, показывая подмышки и торчащие, нацеленные прямо на Котикова сосочки грудей, втянутый животик…
— Иди ко мне.
Он подошёл, склонился, повалил её на кровати. Лёг на неё.
— Ты колдунья?
— Нет… Ну же… Ну… Начинай!
Он, внимательно и настороженно спустился в хранилище сокровищ, открыл сундуки, стал доставать… наладил ритмичное, ритуальное, инстинктивное и церебральное движение.
Она, задыхаясь, шептала:
— Ах, это движение внутри меня! Как здорово! Оно меня уносит, уносит…
Он, понял, что попался, и он уже рычал, уточняя до виртуозности темп и увеличивая до нежности амплитуды своих движений. Но что ещё делать, если ты безнадёжно запутался в лианах хмеля, в зарослях черёмухи и не в силах вырваться из нежных объятий двух ног и двух рук?
Она уже только дух, но, почему-то ещё ощущает собственное тело, кожу. Она отдельна, уже имеет иную форму существования, как идея, которая поддерживает суперэкзистенцию всех женщин и всё же живёт в них… Она купается в водах Великой Реки. Время и вода уносят её в великую бесконечность. Она бережно несёт в себе, мысленно перебирает, как бы прочитывает свои замыслы. Не о наслаждении. Замыслы лишь о том, как воскресить всё. Любовь к людям, которые бывают прекрасными и очень хрупкими. Любовь к себе — такую же ненасытную, как любовь к родной реке, к траве и к лесу. К небесам, которые постоянно меняются и текут как река, в вечность. Небеса, которые загораются от солнца по утрам, плавно гаснут по вечерам. Может, потому что есть она, утро всегда есть для реки, для леса, и для неба?
Он остановился, резко затормозил, прильнул к ней. Влажная кожа, чуть прохладнее её кожи, а под нею плоть, чем глубже, тем горячей — внутри огонь. По его телу побежала волнами судорога. Упругая немота. Одиночество.
Он, одинокое дерево. Он, соединение глубин и высот, дней и ночей, привязанности и свободы, памяти и забвения. Забвение.
— Ах… Как хорошо!
— Что, именно?
— Утро…
В детстве, самое острое его тайное желание, было, зажать в своих ладонях огонь — эти завораживающие цветы, эти красные, голубые, белые язычки пламени. Но, он очень скоро убедился, что огонь обжигает. Этим утром, с ней, он будто бы весь искупался в пламени. Сейчас — тихий экстаз, восторг, ему нестерпимо больно, но сладко. Потом, будет только изматывающая боль и обида на собственную дурь.
Зачем он сунулся в пламя?
— Расскажи мне, как ты вообще понимаешь утро?
— Утро для человека — это всего лишь его право на жизнь, — уныло ответил Котиков, — Чтобы окончательно проснуться и жить дальше, приходится каждый раз, сначала, всё вспомнить — не всё, хотя бы то, что ты человек на Земле. Но эти воспоминания могут быть болезненны и жестоки…
— Я этого не делаю. Я не вспоминаю специально, что я человек. Я просыпаюсь, как существо, как женщина, потому что под утро мне часто снятся эротические сны, — смущённо и тихо засмеялась Таня, — вот ты проснулся. Каждое утро вокруг тебя возникает сразу всё. Ты сам. Тебе не надо ничего вспоминать. И ты не внутри — ты снаружи: твоё имя, твоё тело, твой вчерашний день. Твоя любовь. Твоя боль. Давай всё запишем. Всё, что вокруг тебя. Тебе ничего не надо будет вспоминать. Сделаем так, чтобы мир можно было разложить на биты. На самые маленькие частички информации.
Котиков закрыл лицо руками, заплакал:
— Куда же всё это канет? В каких туманах вселенной растают звуки этих твоих слов, нежное свечение твоего тела? По какому нелепому закону осечется, покроется мглой небытия? Куда исчезнут твои поцелуи, твои глаза, сиявшие в самые счастливые, ослепительные мгновения моей жизни?
— Ты хочешь всё это сохранить? Всё записать?
— Коль не любишь меня — Бог с тобою!
Отвечал со слезами в голосе Мишка, уже в совершенно согласном восторге перед своей явно неминуемой и скорой погибелью, перед судьбой и перед какой-то необыкновенной всёпрощающей мечтой. В чём было очарование этой мечты, её тайной радости при всей её будто бы безнадёжности? В том, что он всё-таки не верил, да и не мог верить, по своей человечности и наивности в эту безнадёжность.
— Мы найдём на всё это ответ… мы отыщем оправдание. Возмутительная появится возможность, надежда. Вселенная обретёт первоначальный смысл, вселенная снова станет нашим домом. Главное, найти оправдание. Раньше было такое знание — книги апологии и пророчеств, которые оправдывали деяния каждого человека во вселенной и хранили чудесные тайны его будущего.
Не мог же всесильный хранитель апологии и пророчеств, или Дух-обманщик так устроить их встречу, а потом так позаботиться о содержании сознания, что, из всех предполагаемых сценариев — вне их душ ничего не существовало бы прошлой ночью.
Механизм счастья хорошо раскрывается когда его уже нет, это хорошо понимали они оба: Михаил и Татьяна, помнили, что бесконечно счастливы были они той ночью, теперь уже бесконечно далёкой и невозвратимой. Ибо всему есть срок. Даже волшебству приходит конец: разбежались звери рыскучие, разлетелись птицы вещие, свернулись скатерти самобраные, сотворились молитвы и заклятья.
— Не тужи. Утро вечера мудренее — вот оно утро ясное. Утро ясное, безысходное, до рези в голове, до чёрных пятен в глазах. За чёрным лесом, в восточной стороне, где огненная изба, огненная стена, огненные окна, горяча печь, горят всяки дрова: еловые, сосновые, осиновые. Разжигают и раскаливают. И припечатывают. За чьё-то заступничество. В Сибирь. Разве она только для тебя балованного, гибельная своим простором, свободой, сказочным богатством. Закатилось в соргу счастье твоё.
— Полчаса назад я смотрел в окно и думал, что это облако, на которое в этот раз, может, никто кроме меня так пристально не смотрит. Может, сейчас, это всё моё? Это утро. Твоя рука на подушке, мои дрожащие пальцы и дрожащий, дымящий кончик сигареты. С язвительной сладкой горечью понимал: это утро, как и другие, прекраснейшие мгновения моей жизни, останется во мне навсегда.
— Это всего лишь утро. Оно в тебе материализовалось как прошлое.
— Ты меня не любишь.
— Не люблю. Вообще, я люблю тебя не таким, как ты себя воображаешь, а обратным. Что знаю о тебе? То, что она в тебе есть. Острая боль, похожая на желание вечности. Желание острее чувства, слово жалостливее желания, вибрация воздуха нежнее слова. Что ты хочешь сделать со своим желанием? Отказаться от него и быть несчастным? Удовлетворить его и стать больным? Испытывать всегда бесконечную боль.
