– Можем, если хочешь, хоть всю ночь.
– Ты чей?
– Эмина Бошняка.
– Значит, мы родня. И близкая.
– Да.
– А чего ж ты молчишь?
– Жду, пока ты спросишь.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать.
– Нету двадцати.
– Девятнадцатый.
Меня душило волнение. Мы говорили о нем, о старом ходже, о людях, которых я знал, обходя то, что меня интересовало. Не для того, чтоб узнать, но чтоб поговорить, снова коснуться всего, раз уж произошло чудо и судьба посылает его мне именно в эту ночь, чтоб я мог погрузиться в мысли о том, что когда-то лишь однажды было реальностью, а теперь стало тенью. Но это все, что у меня есть. Остальное чужое. Остальное – ужас.
– Как мои отец с матерью?
– Да хорошо. Могло быть и хуже. Смерть Харуна нанесла им тяжелый удар. И нам всем. Теперь они немного успокоились, но еще плохи, сделают самое необходимое по дому, усядутся, смотрят в огонь. Тоска.
Он засмеялся. Смех его был звонким, веселым.
– Прости. Сам собой вырывается, даже когда грущу. Вот так и живут. Люди им помогают как могут. Да еще есть кое-что из того, что ты послал.
– Что я послал?
– Деньги. Пятьдесят грошей. У нас это настоящее богатство. А им много не нужно, едят, как птицы, латают тряпки, не самое это трудное.
Кто послал им пятьдесят грошей? Конечно, Хасан. Это ночь ненужной нежности, ночь чудесных новостей перед наступлением самой худшей. Давно у меня не было таких ночей и никогда больше не будет.
Почему я не решаюсь идти до конца? После этого нежности больше не будет. Будет то, чему суждено быть.
– А твои родители, как они? Как Эмин?
– Со здоровьем хорошо, слава богу. А живется худо. То вода заливает, то солнышко подсушивает. Только у отца моего характер легкий, вот все и идет помаленьку. Одна у меня беда, что нет ничего, говорит он, а другая была бы, если б грустил я. Так и получается на одну меньше.
– А мать? Она знает, что ты ко мне пришел?
– Знает. Как не знать! Отец говорит: у него своих хлопот хватает, у тебя. А мать: не укусит он его, это меня.
– Постарела она?
– Нет.
– Она красивой была.
– Неужто помнишь?
– Помню.
– И сейчас красива.
– Я тогда с войны пришел. Двадцать лет тому назад.
– Ты был ранен.
– Тебе кто рассказывал?
– Мать.
Да, я помню. Я все помню сегодня вечером. Двадцать лет мне тогда было или чуть побольше, я пришел с войны, из плена, со свежими следами ран, только что затянувшихся и дававших о себе знать, гордясь своей храбростью и огорчаясь из-за чего-то, что так и осталось мне неясным. Может быть, из-за воспоминаний, которые то и дело оживали, из-за пышности жертвы, что подняла нас к небесам, а потом было трудно ходить по земле, пустой и обыкновенной.
Но один день запомнился накрепко.
Я даже во сне видел эту картину, когда ранним утром, зная, что мы окружены и нам нет спасения, мы решили умереть, как умирают солдаты великого бога. Пятьдесят человек нас было на лесистой поляне, на пустынной осенней равнине, где дымились костры вражеских войск. Все послушались меня, я был убежден, что все думают так же, как я, совершили омовение песком и пылью, потому что воды не было, я прочитал молитву во весь голос, мы положили поклоны, разделись, чтоб быть полегче, оставшись в белых рубахах, и с обнаженными саблями вышли из леса, едва только взошло солнце. Не знаю, как мы выглядели, жутко или жалко, я не думал об этом, чувствуя лишь пламя в сердце и силу во всем теле, которой не было границ. Потом мне казалось, будто я видел эту цепочку молодых парней в белых рубахах, с обнаженными мускулами,
